20.11.2015 10:33:00Все чудеса в одном месте

В прошлом году всё было. И в следующем всё будет. Мы можем сомневаться в чём угодно. Нет смысла сомневаться только в щедрости того, кто за нами приглядывает.

В прошлом году у меня была зима. Зима, вы заметили, в городской России стала иной. В Москве так вообще создаётся ощущение, что зимы больше нет вовсе. В Москве, особенно если не живёшь там, а бываешь наездами, нет смены времён года. Есть пробки, есть афиши, есть витрины, есть модельные показы, есть аэропорты и вокзалы, а времени года нет. Время года — это ведь не только снег, или дождь, или солнце — это особое движение воздуха, особые звуки, особые запахи. А туда как ни приедешь — всё одно и то же. Тем более что есть огромное количество москвичей, которые передвигаются исключительно на машинах — в красивых костюмах и норковых шубках или муфтах, — в общем, им вообще всё равно, они круглый год одинаково одеваются. И задают тон. Потом вдруг, когда на календаре проявляется декабрь и заползает за середину, посреди московских площадей образуются ёлки в гирляндах, и я начинаю понимать, что всё-таки зима, всё-таки Новый год.

Там, где я живу сейчас — это глухая деревня в керженском лесу, — всё иначе. Уже сейчас всё иначе.

Знаете, я прилетел вчера из одного европейского города в Москву — в столице было что-то среднее между августом, мартом и декабрём, какая-то невнятная метеорологическая путаница. Оттуда я поскорей перебрался в Нижний, здесь царила более-менее приблизительная осень, начальная её пора. А дальше смотрите, какой получился фокус. Я сел в автомобиль и поехал в сторону своей деревни. На Бору отметил, что осень неожиданно получила более строгие очертания, ноябрьские. Когда после Бора начались лесные посадки, я увидел, что ноябрь становится суров и цепок, а лужи отвоевали у дорог более обширную географию. Наконец, съехав с асфальта в лес — к моему дому ведёт двадцать километров натурального бездорожья, — я понял, что зима уже здесь, зима с нами: лес был снежный, снега здесь оказалось по колено, и в лесу видны разнообразные звериные следы, звери ходят туда и сюда на маленьких, средних и огромных лапах, а также на копытах и коготках. За семьдесят километров — и за полтора часа! — будто сменилось три месяца: октябрь, ноябрь, декабрь.

В прошлом году я жил зимой в деревне, с детьми, долго и, наконец, полноценно вернул себе то ощущение, что было в моём рязанском деревенском детстве: когда зима необъятна, снега непобедимы и внутри снега можно строить целые квартиры, солнечные уютные квартиры. И весна была у нас тоже что надо. Весной мы ещё немного пожили в деревне. Но если нашу зимнюю дорогу ещё можно укатать на тяжёлом внедорожнике, то с весенней дорогой такие шутки не пройдут. Иностранцы, сколько бы они ни приезжали к нам, никогда не осознают во всей полноте, что такое весна в России, до тех пор, пока они не попадут ко мне в деревню. В деревню — по нашей лесной, весьма условной дороге, проложенной по бывшей насыпи, где ходила узкоколейка. Ямы и выбоины у нас на дороге такие, что во многих из них вполне можно разводить рыбок или кого там, змей и лягушек, или даже водолазов. Зимой эти углубления заполняются снегом, снег утрамбовывается, и становится очень даже ничего. Летом надо просто медленнее двигаться, а то бампер однажды может остаться в яме вместе со всей подвеской. А весной, когда всё тает, медленнее двигаться нельзя — можно зачерпнуть воды так, что машина раздумает ехать, она же не подлодка. Можно в конце концов утонуть.

Как-то я вёз своих зарубежных друзей по весенней дороге в деревню — ах, какой это был восторг, смешанный с восхитительным детским ужасом. Они потом сказали, что у них во всей стране нет ни одной такой дороги: ни в горах, ни в полях. Мы въезжали в каждую лужу — словно в последнее путешествие; всякий раз чувство было такое, что мы прыгаем все вместе с одним парашютом и не уверены в том, что он раскроется: во все стороны взлетали чёрные ломкие льды вперемешку с водой, полной ледяного крошева, вода ударяла нам в лобовуху, волны взмывали вровень с дверями, и каждую секунду было ясно, что застрять, заглохнуть мы не имеем права: выходя из машины, мы окажемся едва ли не по пояс в воде: ни толкать, ни домкратить в таком состоянии её нельзя, только молиться, только вскрикивать и хохотать. Да, они ещё снимали всё это на свои мобильные телефоны. Всю дорогу.

Весной в нашей деревне вселенские грязи. Изгнанные на прогулку дети возвращаются грязными по шею. Всю одежду они снимают с себя целиком на входе и сбрасывают в таз. Этот таз я несу в стирку. Тяжесть одежды после прогулки втрое больше её веса до прогулки. Это самая лечебная в мире грязь. Она успокаивает мои нервы.

Ещё прошлым летом у меня было лето. Лето подступает медленно, в мае ты вдруг чувствуешь: вот оно, на подходе, где-то за деревом прячется и хихикает. Начинается всё с птиц, которые прилетают и сходят с ума. Они поют так, словно лесной администратор платит им гонорар в десятикратном размере. Но ведь они делают это совсем бесплатно. За год всё время забываешь о том, что славить величие мира можно просто так, от восторга. Я всё думаю, если весной такой восторг переполняет соловья — что же тогда происходит с лесными жителями покрупнее? Какой комок очарованности миром и влюблённости в мир подступает к горлу лося? Что там в груди у медведя? Ликование рвётся наружу из его могучего тела, ему хочется разодрать тельняшку — а там бурая душа нараспашку. А что в сердце у крота? У выхухоли? У енота? Какими влюблёнными глазами все они глядят в майскую, июньскую ночь?

…а потом прилетает первый комар. Всякий раз я встречаю его в лесу и даже настигаю медленным пальцем: он садится мне на руку, как ордынский лазутчик, за которым готова прийти Орда, я жду секунду и потом, нацелившись указательным, давлю его. Воровато оглянувшись по сторонам, я спешу домой, втайне уверенный, что раз я убил первого, то и остальные не прилетят. Они же не знают дороги, им никто не сообщил. Но на другой день комаров уже десять. На второй — сто. На третий — сто сорок миллионов. Моя собака, огромный сенбернар Шмель, уходит в конуру, накрывает нос мощными лапами, и лежит там в тоске, не понимающий, за что его так мучают. В июне мы — пережившие вселенские грязи и огромные снега, соловьиный запой и майскую сердечную тягу куда-то в неведомое, — в июне мы сбегаем. Куда-нибудь, где нет комаров. Возможно, в то место, откуда они прилетели к нам. Ведь они же откуда-то прилетают? Не могут же они всю зиму прятаться в лесу, как партизаны. И если они всё-таки прячутся — может, нам подскажут за умеренную плату место, где они живут? Я бы даже не нарушил их сон, я бы просто обеспечил им вечный покой. Но пока мне это место не открыли, мы едем куда-нибудь к морям, и моря выглядят отлично, как после огромной морской стирки: они блестят, они пенятся, они даже немножко пахнут стиркой и ещё — чистотой. И нашим нескончаемым удовольствием.

Есть ли смысл переживать о следующем годе, раз всё так? Нет такого смысла. Зимой мы вновь застанем зиму. Я возьму топор и пойду сделаю в реке прорубь. На другой день моя собака уже знает, где эта прорубь и, едва я её выпущу со двора, торопится туда пить. Прорубь за ночь становится меньше. Это так удивляет меня: «Надо же, — думаю я. — Меньше», — думаю я. Весной мы вновь застанем весну. Я надену сапоги и пойду учиться ходить на улицу. Если вы никогда не были в космосе полгода и не возвращались потом на Землю с раскоординированным вестибулярным аппаратом, — это ничего, вам просто надо весной к нам в деревню. В сапогах вы сделаете шаг за порог и сразу поймёте, что вас ничего не держит, но, напротив, грязь зовёт вас к себе, всем телом, всем лицом, всем существом вы должны приникнуть к ней. И от воздуха кружится голова. Как будто весь воздух планеты Земля съехался ко мне в деревню на симпозиум. Летом я застану первого комара в лесу — счастливый тем, что земля подсохла и лес полон необычайных цветущих сил. А комар… ну что комар… Здравствуй, брат комар. Лети себе. Приводи с собой всю семью. Зато, может быть, мы, наша семья, следующим летом никуда не поедем. И это ничего.

В нашей человеческой социальной и прочей там государственной жизни иногда случаются кризисы. Но пока мир сменяет свои одежды, демонстрирует восходы, закаты и прочие чудеса — нет никаких кризисов. Есть только радость и надежда.