В этом году стал лауреатом премии «Писатель ХХI века» в номинации «Проза» и канадской премии имени Эрнеста Хемингуэя; выступил инициатором проведения I Международного литературного фестиваля имени Горького, а также выпустил сборник рассказов «Странные люди», фрагмент из которого предлагаем вашему вниманию.

В контакте

Вообще-то я не собирался с ней встречаться.

Вернее, не предполагал, что встречусь. Точнее, не надеялся на встречу.

Если честно, с чего бы это двадцатидвухлетней красотке встречаться с сорокадевятилетним мужчиной?

Я смотрел на ее черно-белые фотографии, которые она выложила «ВКонтакте» и удивлялся чистоте линий, непринужденности, с которой она позировала перед фотокамерой, и некоему ощущению, что мы знакомы.

Конечно, мы не были знакомы, конечно, используя естественную непосредственность социальных сетей, я написал ей.

Я написал о том, что летаю во сне, что этой ночью увидел ее.

«В белой мужской (черт меня дернул написать "в мужской"!) рубашке с закатанными рукавами, — писал я ей, — ты летела на фоне звездного неба, в твоих глазах отражался лунный свет, а волосы струились, как темные воды реки под названием Лета…»

Жизненный опыт не подвел. Она ответила. Написала, что тоже часто летает во сне, но в ту, именно в ту ночь она не летала, потому что простыла, и ее любимый мужчина (она написала «Мой Мужчина») растирал ее тело водкой. Потом укутал в махровое полотенце, потом (мое богатое воображение мгновенно заменило многоточие на сладострастные картинки)... а потом она уснула без снов.

Я спросил, как она летает, раскинув руки или прижав их к телу?

Она ответила. Я спросил. Она ответила. Я сказал. Она ответила…

Потом вязь слов… переписка…

Потом я написал, что хочу подарить ей свою последнюю книгу о маркетинге.

Я знал, что студентка последнего курса Высшей школы экономики не сможет отказаться от такой книги, тем более с автографом автора.

Мы договорились позавтракать в кафе «Центральное» через неделю после начала нашего контакта «ВКонтакте».

Я, конечно, пришел раньше назначенного времени и занял столик подальше от входа в незаметной, но глубокой нише. Отправил ей SMS, типа: «Я здесь, жду, столик в нише».

Написал, а сам думаю: найдет или звонить будет?

Нашла. «Значит самостоятельная, — подумал я, — Значит, не ошибся».

Она была совсем как на фотографии, только глаза грустные и чуть уставшие.

Но уже через десять минут после того, как я начал говорить, ее глаза зажглись тем хорошо знакомым мужчинам светом интереса и симпатии, который рано или поздно приводит нас к венцу или плахе.

О, как я говорил! Что там Цицерон — косноязычное дитя на уроке логопеда! Я блистал всеми оттенками голоса Карузо, мимикой Мастроянни и обаянием Делона.

В полупустой хрущевке моего детства, на кухонном столе случилось Это…

Потом год как во сне. В том сне, где мы вместе летали, взявшись за руки.

Этот сон снился мне почти каждую ночь, вот только… Вот только то, что на ней была чья-то мужская белая рубашка с закатанными рукавами, немного тревожило меня, заставляя просыпаться в холодном поту…

Однажды в гостях у ее подруги мы встретили того, кого она называла «Мой Мужчина».

Через три дня в той самой хрущевке моего детства, куда я заехал, чтобы забрать забытую и давно никому не нужную сковородку («ты не понимаешь, на ней все жарится совсем по-другому!»), я увидел их на раскладушке.

Он лежал на спине, а она парила над ним… в белой мужской (его!) рубашке с закатанными рукавами.

Не помню, сколько времени я пил. Когда немолодой организм стал отторгать алкоголь вместе с жизнью, я открыл окно (как-никак десятый этаж) и полез на подоконник.

Случайно взгляд зацепился за какое-то мерцание на письменном столе.

Когда мысли и визуальное восприятие синхронизировались, я понял, что это монитор компьютера, который остался включенным.

Я закрыл окно, сел за компьютер, с трудом попадая на нужные клавиши, зашел на «ВКонтакте».

Я хотел высказать ей все, чтобы она прочитала и поняла, Что и Кого она потеряла!

Неожиданно я наткнулся на милое, задорное личико с чудной фигуркой, которое поражало чистотой линий и непринужденностью позирования перед фотокамерой.

Я размял пальцы, встряхнул головой и начал новую вязь красивых и пустых слов, которые легко запутают того, кто старается завлечь очередную красотку в белой мужской рубашке с закатанными рукавами.

Член Союза писателей России, лауреат многочисленных литературных премий. В июле в издательствах Германии и России выходит ее новый роман «Евразия», отрывок из которого предлагаем вашему вниманию. 

Проводники 

Устроился я проводником, ездил в вагонах скорых поездов, но и в пассажирских тоже работал. Мотался по великой стране… Там, в этом поезде, я и встретил ту проводницу. Встретил, да забыть ее не могу. Занозой в сердце вошла, да ту занозу я так и не вынул.

Я увидел ее, когда она, с начальницей поезда, быстро шла по вагонам. Куда? Ну откуда мне знать? Сперва в один конец поезда прошли. Я думал, не вернутся. Нет, обратно идут. Я в купе свое юркнул и дверь приоткрыл, чтобы эту девушку еще раз увидеть. Серая юбочка проводницы, короткая, по середину бедер, ноги худенькие, ровные, как березовые бревнышки. Пиджак форменный плотно сидит. Сама худая, а грудь высокая. Тонкий пирсинг блестит в углу рта. Шея тонкая, волосы черные, густые, копной на спину спускаются и красной заколкой заколоты. Видите, я даже помню, какого цвета у нее заколка была!

Цокает каблуками мимо моего купе. Я захотел увидеть ее лицо, и чтобы подольше посмотреть, рассмотреть. Что сделать? Надо было думать быстро. Вернее, совсем не думать. Отключить ум. Я и отключил. В одно мгновение сдернул с себя рубашку, высунулся из купе, наклонился и заблажил: «Ой-ой! Ай-яй-яй! Черт меня возьми совсем! Ведь у меня же, наверное, аппендицит! Ой-ей-ей, как больно! А‑а‑а!»

Начальница и проводница встали как вкопанные. Начальница побелела. Проводница, наоборот, вспыхнула. Сжала губы. Скулы ее горят, черные огромные глаза сверкают. Она, когда волновалась, вся как алмаз сверкала. Это я потом наблюдал. «Вы извините, — оборачивается к начальнице, — я товарища сейчас посмотрю!» И быстро вошла в купе. И закрыла дверь. Ну все как я мечтал.

«Ложитесь на полку, — сердито говорит, — спустите джинсы!» Я джинсы расстегнул. Обнажил живот. Она наклонилась. Руки мне на живот положила. И вот, верите ли, нет, да можете не верить, мне безразлично, какая разница, только когда она мне ладошки на живот положила и стала живот нежно так, осторожно щупать, я с ума сошел! Будто голым проводом она меня коснулась, не руками! А она еще более сердито, просто гневно говорит мне: «Что вы врете! Какой аппендицит! У вас аппендицит уже давно был! Вы прооперированы, у вас шов, вот!» И опять руку мне кладет на живот и шов гладит. А сама, вижу, мое состояние заметила. И я почувствовал, что ее ко мне тянет. И, не думая уж вовсе ничего, я схватил ее, руки у нее на спине сомкнул — и на себя повалил! Она лежит на мне животом, тихо смеется. «А мы, — говорит, — купе-то не замкнули, а там, за дверью, ведь начальница стоит, ждет, когда я выйду!»

Я целовал ее, и под моими губами плыли ее губы, и обжигал мой рот лютым холодом ее ледяной потешный пирсинг. Она высвободилась, встала. Я отвернулся к стене, меня всего трясло. Она осторожно открыла дверь, выглянула в коридор. Никого. Обернулась ко мне. Я никогда не видел на лицах у людей такой радости. Веселье просто брызгало у нее из глаз, из волос! Вокруг нее летали искры! Она повернула вагонную защелку, и мы оба стали судорожно сдирать с себя тряпки. Чуть в клочья одежду не порвали. Это было опасно, раздеваться в поезде догола. Может, начальница обо всем догадалась и вышла покурить в тамбур! А сейчас вернется, заколошматит в дверь! И нам, голым, такое покажет!

А что нам можно было показать? Что с нами можно еще было сделать, кроме того, что с нами стряслось?

Я там, в поезде, ночью, под грохот колес, однажды сказал ей: «Знаешь, я тебя узнаю везде, и даже на Суде». Она хрюкнула смешливо: «Это на каком таком суде? Я что, сопру у тебя из чемодана какую-то дорогую хреновину, и ты что, на меня в суд подашь?» Долго и беззвучно смеялась. Голая, завернулась в простыню. Сквозь мокрую простыню просвечивали ее худые позвонки. Я отвел прядь черных ночных волос с ее загорелого лба и тихо сказал: «Дурашка, на на людском суде, а на Божьем Суде. На Страшном». Она прыснула еще пуще. Закрывала рот ладонью и вся тряслась в хохоте. На ее глазах от смеха выступили слезы. Отсмеявшись, спросила: «На страшном суде? Это с пытками, что ли? С побоями? И каленым железом будут прижигать, да?! Во страх так страх! Не выдержу, точно!» И опять в смех.

…Она стучала мне в дверь купе условным стуком: два раза быстро и подряд, тук-тук, и потом еще раз, отдельно: тук. Я открывал дверь, впускал ее, она обхватывала меня худыми, как палочки, быстрыми руками, я обнимал ее худенькое подвижное, ртутное тельце, она была худенькая, моя девочка, только с роскошной, жадной до любви, до мужских губ грудью. Я видел, как она хотела нежности, как стосковалась по нежности. На столе, в одноразовой пластиковой тарелке, уже лежали вымытые груши и персики. Пылающее солнце било жадными огненными лучами в пыльное окно. Я задергивал вагонную рваную штору. И мы были вместе.

Она спросила меня, один ли я живу. Или с семьей. «С семьей, — я старался весело улыбаться, — у меня жена и двое детишек». Ага, равнодушно кивнула она. И стала смотреть в окно. За окном проносились дома, рельсы, тучи, крыши, солнце, леса, огороды, дымы.

…я порылся в кармане штанов, добыл пачку сигарет и спички, чуть опустил вагонное стекло, в щелку втекал воздух дальних земель, я закурил, затягиваясь глубоко и печально, и стал беречь пламя между сложенных ладоней.

…она смотрела в окно. Ее форменная пилотка лежала на столе, рядом с огрызками яблок и персиковыми косточками. Губы ее едва видно дрожали.

Гудели поезда. Они плакали и рыдали.

Я смотрел на часы на запястье и считал станции. Она смотрела тоже — не на свои часы, у нее их не было: на мои. Мы оба считали станции, что оставались до Московского вокзала. Мы ждали, надеялись: а вдруг время остановится! Не остановилось.

Поезд подошел к перрону. Ее не было рядом. Ее не было вместе со мной.

За полчаса до вокзала она поцеловала меня в последний раз и ушла к себе в седьмой вагон. Седьмой? Да, кажется, седьмой. Нет, вру. В шестой.

Я вышел в жару, в толпу и гарь, в пыль и крики, и я улыбнулся. Чемодан оттягивал мне руку. Надо мной просто пролетел черный худой, смешливый ангел. И я его узнал, я сказал ему своим телом и своей душой: жить мы с тобой будем долго и счастливо, и умрем в один день, и в один день воскреснем. Только мы с тобой никогда об этом не узнаем.

Радио- и телеведущая, актриса, писатель, колумнист глянцевых журналов. Член Союза театральных деятелей РФ, член Союза профессиональных литераторов РФ. Недавно вышла ее пятая книга «Женская правда», рассказы из которой включены в эту подборку.

Песня

Когда Эдит Пиаф была совсем маленькой, родители оставили ее бабушке. Бабушка содержала публичный дом, и из-за этого Эдит не приняли в школу. С восьми лет она зарабатывала на жизнь тем, что пела на улицах Парижа. Однажды ее услышал Луи Лепле и предложил стал певицей в его кабаре. Через год об Эдит Пиаф узнала вся Франция. Это правда. Но не вся. Вся правда в том, что чуть позже о ней узнал весь мир. Потому что миру нет никакого дела до того, сколько у тебя дипломов, денег и преданных мужчин. А также трудностей, падений и провалов. Но только в одном случае. Только в одном. Если ты поешь свою песню. Свою. Собственную.

Причина

В 1916 году во время поездки в Финляндию у Чуковского заболел сын. Пришлось везти его ночью на поезде обратно в Россию. В дороге малыш плакал и не мог уснуть. Чтобы успокоить сына, Чуковский начал придумывать сказку, рифмуя строчки под стук колес: «Жил да был… Крокодил… он по улицам ходил…» Получилась целая история, и ребенок успокоился. Так Корней Чуковский сочинил свою первую сказку. С тех пор он и стал детским писателем. Это правда. Но не вся. Кажется, что очень много обстоятельств сошлось в одном месте для того, чтобы у «Мойдодыра» и «Айболита» появился автор: болезнь, дорога, плачущий малыш, стук колес… Много… А причина — всего лишь одна. Чуковский уже был детским писателем. Просто еще не знал об этом. Вот обстоятельствам и пришлось так сложиться, чтобы Корней Иванович понял, кто он, куда идти и что делать. Это ведь обстоятельств всегда очень много. А причина — всегда одна.

Подделка

Дочь спросила у матери, как отличить любовь от подделки.

— Это очень просто, — ответила мать, — «… потому что люблю» — это любовь. «Люблю, потому что…» — подделка.

Это правда. Но не вся. Вся правда в том, что чем меньше в жизни любви и радости, тем больше в ней разнообразных «потому что». И они, эти «потому что», очень убедительны. Всегда.

Я люблю заниматься спортом, потому что это дает мне хорошую физическую форму, прекрасное самочувствие, избавляет от проблемы лишнего веса и от вопроса «чем бы заняться после работы?».

Я люблю свою работу, потому что она дает мне стабильность, уважение, занятость, престиж и деньги.

Я люблю деньги, потому что они красивые, дают мне удобство и на них можно купить все. Все. Кроме любви. Потому что любовь — это гораздо проще. Это очень просто. Любовь — это «… потому что люблю».

Предательство

Написав Besame mucho, Консуэло Веласкес испугалась, что родные осудят ее за стихи о страстной любви и «взрослых» чувствах — ведь ей было всего 15. Она втайне отправила песню на радио, но, даже когда та стала хитом и радиостанция обещала приз автору, Консуэло не признавалась. Но в один прекрасный день как снег на голову к ней приехал редактор радиостанции и вручил приз. Так она встретила своего мужа и стала звездой.

Это правда. Но не вся. Вся правда в том, что «сдала» ее редактору радиостанции подруга. Самая близкая. И дело ведь тут не в том, что от предательства до счастья рукой подать. И не в том, что иногда предательство — это хорошо. И не в том, что предательство — это не всегда плохо. А в том, что предательство — это просто часть жизни. Такая же, как и все. Такая же важная. Как и верность.

Диагноз

В 1959 году врачи поставили Энтони Бёрджессу смертельный диагноз — опухоль мозга. Не желая оставлять семью ни с чем после смерти, Энтони, хоть и не был писателем, решил написать бестселлер, который приносил бы стабильный доход. И написал культовый роман «Заводной апельсин». А чуть позже выяснилось, что врачи ошиблись с диагнозом. Это правда. Но не вся. Какой бы у тебя ни был диагноз, писать надо так, чтобы получился только как минимум бестселлер. Близких любить так, как будто ты с ними расстанешься очень и очень скоро. Врагов — поблагодарить за то, что ты их больше никогда не увидишь. Потому что времени мало. Оно есть только для того, чтобы любить близких и написать бестселлер. Или парочку.

Привычка

Однажды одному человеку попала в руки старинная рукопись. В ней было написано: «Тот, кто найдет на берегу моря горячий камень, обретет в жизни все, о чем мечтал». Человек решил, что терять ему нечего, и поехал к морю. Он поднимал холодные камни один за одним и выкидывал их в море. Так шли дни, недели, месяцы, годы. И вот однажды его рука коснулась горячего камня. Он поднял его… И выбросил в море. По привычке. Это правда. Но не вся. Вся правда в том, что этот человек был неудачником. Это была его самая главная привычка. Да все, в общем-то, в нашей жизни — привычка. Нет, не так. Наша жизнь — это и есть наши привычки. Привык быть счастливчиком — пожалуйста, будь. Если твоя модель поведения обида — обидчики всегда найдутся. А уж недовольным быть — легче легкого: сиди себе, ничего не делай, а только негодуй по любому поводу. О чем это я? Ах, да. О жизни. Получается, что выбирая привычки, выбираешь жизнь. Так что если хочешь радостной жизни — нужно только одно. Просто выбрать радость.

Член Союза писателей России. Издатель альманаха «Земляки», главный редактор журнала «Нижний Новгород», председатель Нижегородского отделения Литературного фонда России. Предлагаем вашему вниманию новый рассказ писателя.

Губы русалки

Эту тайну я ношу в себе уже пятьдесят лет. И не делился я ею не потому, что в ней есть что-то постыдное или порочное, запретное или заповедное, — нет, просто рассказывать ее неинтересно было: и не поверят, и засмеют, или просто не придадут того значения, которое она имеет для меня или имела.

Давным-давно, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, отдыхали мы летом с родителями на какой-то турбазе, где-то на Оке, то ли на Кусторке, то ли в Чулкове. И наладился я там ловить красноперок в местном проточном озере. Удочку мне соорудил батька — раздобыл у кого-то из местных и леску, и крючок, и пробку для поплавка. С вечера я брал в столовке пару кусков ржаного хлеба, заходил на кухню, капал в хлеб подсолнечного масла из чьей-нибудь бутылки, и, размяв его в приличный и ароматный ком, засовывал в карман. Утром вставал с восходом солнышка, и два-три часа до завтрака были мои.

Вот тогда-то та странная история со мной и произошла, которая смущала меня потом всю жизнь. Скатал я из хлебного мякиша катышек в пальцах, насадил его на крючок, закинул и сижу. А сам тем временем руку в воду опустил и тру пальцы, чтобы остатки хлебные смыть, и тут чувствую, что меня что-то за палец трогает. Сам я, конечно, в этот момент следил за поплавком, но, почувствовав прикосновение, отвлекся, глянул и увидел, как мой палец целуют или облизывают красивые женские губы. Полные такие и довольно твердые, я это прямо почувствовал. И цветом они были: холодные и бледные, точнее — бледно-голубые и бледно-розовые одновременно. Я понял, что это — русалка. Постаравшись не испугаться и не напугать ее, вещички я быстренько свои собрал, удочки смотал и погреб домой. Про этот случай я никому не рассказывал. Через день кончилась наша смена на турбазе, уехали мы с родителями домой, и забыл бы я про свою русалку.

Но судьба моя сложилась потом так, что постоянно мне приходилось сталкиваться с разной нечистью: и в прямом, и в переносном смысле. Пока учился я, подрабатывал охранником в сумасшедшем доме — вот уж насмотрелся да наслушался разных фантазий! Потом дипломная работа в институте была у меня по глухой домовой резьбе, а там опять все эти берегини, фараонки да русалки.

Прошло много лет: наверное — пятьдесят, и пришлось мне вспомнить ту детскую встречу на озере с моей русалкой, поцеловавшей мне пальцы. Ловили мы как-то окуней с моим семилетним внучонком Максимом в таком же лесном озере, каких тысячи в наших краях. И высоченные темные ели наклоняются так же над водой, и белые лилии с желтыми кувшинками радуют глаз, и окунь клюет бодро, и ручей довольно широкий впадает в озеро. Зеркало воды изредка покрывается мелкой рябью, и тогда солнце дробится, отражаясь, и слепит глаза голубыми, зелеными и розовыми осколками. Только лодка у нас уже цивильная резиновая и удочки легкие, современные, из композитных материалов.

Сидим мы, на поплавки посматриваем, обсуждаем перспективы «Арсенала» на текущем чемпионате Англии. Середина июня, жарко, время к полудню, и тут Максимка вдруг мне говорит:

— Дед, а что это там в носке плещется так здорово в воде?

Я посмотрел в дальний конец озера, куда показывал внук. Там происходило что-то необычное: непонятно кто, очень крупный, довольно периодично, раз в минуту, поднимал в воздух высокий и очень объемный столб воды, брызгами разлетающийся по сторонам.

— Максим, — сказал я внуку, — если это бобер запутался в сетях, надо его спасать.

Мы смотали по-быстрому удочки, и я торопливо погреб к точке непонятного для нас явления. Приблизиться к устью ручья мы не смогли — отмель, нанесенная ручьем, была огромной, и на очень большом пространстве глубина была не больше двадцати сантиметров. Мы уткнулись в эту отмель и поняли, что дальше не продвинемся. Но этого было достаточно: на площади в сто квадратных метров прямо перед нами разыгрывалось невероятное зрелище. Полтора или два десятка огромных рыбин в метр длиной, с толщиной туловища не меньше трехлитровой банки, выпирая из воды на пять, а то и десять сантиметров, кружили по отмели, наскакивали друг на друга, выпрыгивая при этом иногда в воздух. Их спины рассекали воду мощно, и нам хорошо была видна отливающая розовым чешуя, размером с юбилейную рублевую монету. Несколько раз они натыкались на нашу лодку, и мы чувствовали, как они сильны и как они заняты своим делом. Это был нерест: рыбины метали икру. Мы с внуком с изумлением минут двадцать наблюдали этот рыбий фестиваль. Казалось, что мы им совершенно не мешаем и они на нас никакого внимания не обращали. Молча, совершенно ошарашенные, мы возвращались домой. Вопросов было много.

Недоехав до дома моего товарища, к которому мы приехали в гости на рыбалку, я заскочил к местному браконьеру и бывшему егерю, которого хорошо знал не только я, но и весь район. К счастью, мой браконьер был дома и ковырялся он в разобранном на составные части подвесном моторе.

— Коля, — обратился я к нему, — расскажи нам с Максимкой, что мы сейчас видели?

Браконьер Николай с любопытством посмотрел на нас.

— Что, на пруду были?

— Да.

— И видели?

— Мы все видели. Это фантастика! Но мы ничего не поняли. Это что — карпы?

— А чего тут понимать? Это не карпы. Это сазаны, у сазанов мясо красное, как у говядины. У них — нерест. Они нерестятся один день в году. Вам повезло. Завтра их уже никто не увидит. И не поймает. И кто только и как только ни пытался их словить — ничего не получается. Их в пруду штук тридцать-сорок таких больших. Вон, во двор пошли.

Николай открыл ворота, и мы вошли в крытый двор. Посреди, на дощатом полу, лежала крупная рыбина, почти с метр длиной. Она еще шевелила жабрами.

— Так ты ее только что поймал? Как?

— Только что! Я видел вас на лодочке на другом конце пруда. Вилами я его, вон из кучи навозной, достал, в сапогах болотных по колено зашел и ткнул. Я каждый год одного беру, больше не надо. В нем девять с половиной килограмм. Чуть-чуть до десяти недотянул.

Максимка тем временем подошел к рыбине и открыл у нее рот. И тут я вновь увидел эти губы! Те губы — губы моей русалки, которые меня трогали пятьдесят лет назад, большие, женские, сочные, фарфоровые, чуть голубые и чуть розовые.

Член Союза профессиональных литераторов России, руководитель литературного объединения «Струна». Печатается в «Литературной газете», «Литературной России». Недавно вышел его сборник «Мы с тобой обнимались снами», стихи из которого предлагаем вашему вниманию.

Жизнь

Откуда это и что за милость? —

Я — тебе приснился. Ты — мне приснилась.

Что это, что происходит с нами? —

Мы с тобой обнимались снами.

Словно за ворот падает снег —

Мы целовались с тобой во сне.

Снегом ознобным навсегда занесен.

Счастье… счастье — сладостный сон.

Я люблю тебя. Я тобой живу.

Счастье — это сон наяву.

Счастьем несбыточным светятся лица.

Пусть этот сон нескончаемо длится…

…Жизнь была — все припомнить силюсь.

Я — приснился. И ты — приснилась.

Не шутите!

Не играйте «Верю — не верю»:

я влюбился 1 апреля!

Такое, знаете, такое… нечасто.

Я улыбался, светился счастьем,

И ты светилась, счастьем дрожала —

Не сбить таблетками любовного жара.

Любви накаляющиеся температуры —

Не спасут ни снадобья, ни микстуры.

Дни такие воздушные, легкие.

Счастье вдыхается на полные легкие.

(Любовь, наверно, сродни поэзии:

Бесполезная, высокоболезная…)

Весна зарябит нонпарельно,

И — наши пути параллельны.

Ты изумишься, наведешь окуляры:

«Не параллельны, а перпендикулярны!

И пусть наши судьбы никого не касаются.

Перпендикулярны — значит, соприкасаются!

Есть у счастья вечное мгновение —

Со-при-кос-но-ве-ние!»

…Весна растекается акварельно.

Не шутите: «С 1 апреля!»

…Оставим в счастье девочку, мальчика.

Любовь — всегда! — словно в руке чека.

Романс

Ах, не буду пить сегодня я шампанское —

Буду пить тебя и пьянеть тобой.

И сверкает взгляд твой бритвою опасною

Над моей неправильной, неправедной судьбой.

Языком ты вертишь, как змея, наверное.

Страсти разгораются, словно новый век.

Быть тебе любимой, не бывать лишь верною.

Взгляд пьянит пронзающий прямо из-под век.

Твои бедра, милая, как изгиб фужера

Или как гитара, что звенит, звенит.

Так приносят агнца для блаженных в жертву,

Когда солнце знойное целится в зенит.

И пускай там гопники у пивнушки пялятся.

Мне сегодня надо так тобой упиться,

чтобы все от зависти умирали пьяницы,

к жизни возвращались все самоубийцы!

Городской мотив

Как фальшивая нота в песне:

Потерял себя — словно это не я…

Благостное, снизойди, равновесие,

Что иначе зовется — гармония.

 Ангел суетности, городской подранок,

Расхристанной планиды версия, 

Узник кафешек и ресторанов,

Тишине, словно богу, доверься.

 Есть у жизни сила целебная —

благословенный час одиночества.

Обнимаю руками небо я,

Словно в небо взлететь так хочется…

 Голые рощи ранневесенья,

Эти озера в бурном разливе,

Даруют сладостное спасение —

Вдох любви бесконечно счастливый!