20.12.2014 10:33:00Баба-яга — лучший друг отца

    Это самый забавный возраст — годика три, — когда ребенок уже понимает игровую составляющую родительских рассказов про чудовищ и Бабу-ягу, но все равно втайне опасается, что все это в любую минуту может оказаться истиной.

    «В целом Бабы-яги нет, но вдруг иногда есть?»

    Живем с дочерью в деревне, вдвоем, анахоретами, во всем нашем затерянном и не отображаемом на картах и навигаторах селении (два десятка домов) горит два окна, наше — третье, вокруг лес, мы посреди снега и дикой природы.

    Иногда с удивлением смотрю в окно на другой берег Керженца и в который раз с удивлением осознаю, что там живут — звери. Живут в самом буквальном смысле — своей звериной жизнью.

    Они, понимаю я, в конечном счете обитают не в зоопарке и не в детских книжках с картинками, а натурально в лесу, около нас. Их никто не греет, не кормит, на причесывает. Когда я гуляю по лесу, они могут присматривать за мной.

    Ежедневно они ищут себе пропитание и периодически едят друг друга. По сути, у них там идет непрестанная война.

    Вечером они ложатся спать прямо в снег или под снег — им никто не выдает одеял и не включает отопление.

    Пока они спят — их могут найти и съесть более находчивые.

    Утром им никто не готовит завтрак — встал, протер глаза и иди ищи чего-нибудь сгрызть или склевать. А если у них еще и дети? Которых надо покормить и присмотреть, чтоб они сами не стали кормом?

    Чем больше я об этом думаю, тем больше чувствую необычайную полноту бытия и радость жизни. Ведь у меня есть одеяло и подушка, у меня есть печь и дрова, у меня есть спички. У меня есть картошка и лук, тушенка и банка соленых огурцов. Макароны, чай. Я могу себе сделать кипяток. Если пойдет снег — он упадет на крышу моего дома, а не на меня.

    Представляете?

    Если бы человек умел получать удовольствие от всего того, что он имеет при себе, — ему бы в голову не пришло впадать в хандру, рефлексировать и волноваться по поводу того, что у него чего-то нет. Все у тебя есть, спи давай.

    Смотришь из теплого дома в снегопад и вихрь за окном и понимаешь, что сказка не снаружи, а вот здесь, у тебя, ты внутри сказки.

    Но эти простые вещи надо взрослым детям объяснять. Маленьким детям такие истины еще ни к чему.

    Сидим с дочерью на кухне, кормлю ее и по лицу понимаю, что доедать свои макароны с помидорками и сырком она скоро раздумает — надоело жевать, хочется пойти и покатать куклу в машинке, это интереснее.

    Тут, естественно, приходит на помощь Баба-яга.

    Очень спокойно, совершенно серьезным тоном я начинаю излагать дочери свои аргументы.

    — Опять приходила Баба-яга и просила дать ей мою дочку. Поиграть с ней, погулять, покатать ее…

    — В ведре? — заинтересованно и настороженно спрашивает дочь.

    — Ну да, в ступе.

    Она кивает головой: да, в ступе, поняла.

    — Я считаю, — продолжаю я, отправляя вилку, обмотанную макаронами, в готовно открывший роток, — что такие прогулки нам не подходят. Я так и сказал Бабе-яге.

    Дочь жует и, доверяя мне всем своим существом, смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

    — Я сказал ей, — продолжаю: — Бабка! Зачем ты нам нужна?! — здесь я поворачиваю голову в сторону окна, словно эта самая бабка стоит там: с моего места виден двор и крыша сарая напротив, а с места дочери двор не виден, и она с восторгом косится в ту сторону, куда смотрю я, но привстать с места, чтоб проверить наличие бабки, не решается.

    — Во‑первых, — говорю громко, в расчете на бабку, — у тебя костяная нога! Это очень неприятно. У моей доченьки ножки розовые, прекрасные, а у тебя костяная и противная, — в ход идет очередная вилка макарон, украшенная миниатюрной помидоркой.

    — Во‑вторых, бабка, — поворачиваю я голову к окну, — ты собираешься летать на ступе. Ты думаешь, это безопасно? У тебя там нет ремней, чтоб пристегнуться. Ты слепая уже, ничего не видишь. А скорость большая. Дочка моя может простудиться. Что если с нее слетит шарфик или шапочка? Она же замерзнет, простынет! А?! — дочка жует и кивает: да, я же простыну. Простыну, папочка!

    — Наконец, в‑третьих, а если она выпадет из ступы? Она же может упасть на дерево, например на елку, и ободраться. А если падение случится прямо в снег? Папе придется идти и искать дочку в снегу, раскапывать! А если она упадет сверху на медведя, который лег спать? Он же проснется, напугается, заревет, побежит по лесу, сломает по дороге дерево головой. На дереве сидит ворона, она тоже напугается, уронит червяка из клюва. Червяк упадет вниз и тоже напугается. Сплошной непорядок!

    Дочь внимательно следит за всеми лесными происшествиями, то начиная улыбаться, то переставая: все-таки слишком много событий, которые нужно успеть осмыслить.

    — А ты же, старая, не заметишь, что дочка моя выпала. Будешь там кружить и метлой своей размахивать. Кому это нужно? Никому не нужно!

    Дочь крутит головой: нет, это нам не нужно.

    — А песни какие ты поешь, Яга? Голос скрипучий, противный, — здесь я начинаю петь за Бабу-ягу, не забывая про макароны; Баба-яга у меня получается отменно, это не за принцессу петь. — Кто тебя захочет слушать? Никто! Нам такие песни не нужны! Мы любим хорошие песни! Про зайчика! Про медвежонка! Про маму! А ты про что поешь? «Я Баба-яга, у меня костяная нога! Я летаю в ступе, варю крысу в супе!»

    Дочь, скорей дожевывая, хочет мне напомнить, какие именно она помнит песни. Она помнит много песен, а по утрам даже сочиняет их сама. Сегодня, например, я слышал из своей комнаты, как она носила куклу с ангельскими крыльями туда-сюда и от ее лица высоким старушечьим голоском пела: «Лечу я большими снегами, и нет у меня никаковыва пути!»

    По-моему, это гениально. В этом двустишии заключена вся метафизика русской жизни. Слово «никаковыва» подчеркивает великую печаль нашей судьбы.

    — Поэтому, бабка, — завершаю я, — лети-ка ты сама куда хочешь, а дочку мы тебе не дадим на прогулку. У моей доченьки есть мама, — дочь кивает, — папа, братик, еще братик, сестренка, дедушка Сережа, бабушка Таня, собака Шмель, рыжий кот… ей такие друзья, как ты, Костяная Нога, не нужны. Лети к медведю, может, он с тобой покатается. Смотри, чтоб у тебя ступа не развалилась только.

    Тарелка уже пустая. Надо было побольше положить.

    — Лети, поняла?! — кричу я в окно.

    Дочь кивает и смотрит на меня: улетела?

    — Улетела, — киваю.

    Дочь хватает стул и с грохотом тащит его к окну. Проверять: улетела ли. Действительно, никого нет. Значит, улетела. Значит, папа не обманул.

    Про полет медведя в ступе расскажу в другой раз. На ужин жареная картошка с курицей. Медведь пригодится.

    Дочь, наверное, думает, что это она живет в сказке.

    Нет, в сказке живу я.