20.08.2016 10:33:00Муза

Она жила в доме напротив. Окна в окна. Рыжая, полногрудая и крепконогая. Утром она расчесывалась, стоя у окна. Волосы были рассыпаны по её спине, ночная рубашка открывала моему жадному взору круглые плечи и сильные руки, усыпанные веснушками. Она раскрывала занавески, брала в левую руку зеркало, в правую — то расческу, то пинцет для выщипывания бровей, то пудру, то помаду. А вот ресницы она не красила. Вообще непонятно, как у рыжей и голубоглазой женщины могли быть черные, густые и длинные ресницы.

Потом она уходила вглубь комнаты, исчезая из моего поля зрения, и возникала у кухонного окна с чашкой кофе и сигаретой. Она задумчиво смотрела в никуда, выдыхая дым в открытую форточку. Докурив сигарету и поставив пустую чашку на подоконник, она растворялась до следующего утра.

Каждый раз, наблюдая это действо, я хотел спуститься вниз, выйти из подъезда, попытаться заговорить с ней или пойти следом, чтобы узнать где она работает. Каждый раз, когда она плавно опускала сигарету в пепельницу, делала последний глоток кофе и растворялась, я бросался к письменному столу и начинал писать. Стихи. Они рвались наружу, царапая изнутри грудь и полностью подчиняя меня себе.

Однажды жаркой июльской ночью я проснулся от жажды и пошёл на кухню попить воды. Сделав несколько глотков, я поднял глаза и увидел свет на её кухне. Абсолютно голый мужчина стоял спиной к окну и тоже пил воду.

Я был раздавлен. Я поклялся себе, что утром прослежу за ней и найду повод для знакомства.

Я не увидел её утром следующего дня. Она пропала. Исчезла. Растворилась. Я не находил себе места, у меня пропал аппетит и сон.

Зато как много я стал писать! По три-четыре стихотворения в день. Они были о далеком и близком, неизведанном и странном, о том, что заставляет кипеть кровь и леденит душу. Тогда я думал, что они о смерти. Теперь считаю, что они о любви.

Через неделю я снова увидел её. Она наливала красную жидкость из бутылки в стакан и, чуть запрокидывая голову, пила. Её движения были легки и неторопливы. Когда бутылка опустела, она повернулась лицом к солнцу.

Я спрятался за занавеску, моё сердце разрывало грудную клетку и стучало в висках. На неё было невозможно смотреть.

Тогда я подумал, что она очень устала. Теперь я думаю, что это были боль и страдание.

Я начал писать поэму. Моя разорванная в клочья душа требовала слов и рифм. Лихорадка охватила меня и не отпускала, пока не была поставлена последняя точка. Я решил во что бы то ни стало прочитать ей мою поэму. Я был уверен, что она все поймёт. Я не сомневался, что после прочтения она снова станет прежней и позволит мне быть рядом.

Ещё через неделю, возвращаясь домой тихим вечером, вдыхая сладкий аромат свежескошенной травы и разглядывая яркие точки неведомых звезд, я увидел её спящей на лавочке у подъезда дома, на который я смотрел каждое утро и каждый вечер.

Юбка задралась, обнажив крепкие ноги до трусов, блузка была расстегнута, и белый бюстгальтер едва удерживал грудь, которой, видимо, было очень тесно. Одна туфля валялась рядом, а у скамейки аккуратно стояли пустая бутылка и стакан.

Кашель начал душить меня, я бросился прочь и нос к носу столкнулся с нашим соседом, очень известным и уже очень пожилым профессором философии. Он взял меня за плечи и спросил: «Что случилось?»

Тут только я понял, что не кашель, а рыдания сотрясают меня. Торопливо и не очень вразумительно я рассказал ему все, что мучило меня и не давало покоя. Помнится, даже начал читать ему свою поэму, но сбился и остановился.

Профессор взял меня под руку, и мы пошли под его неторопливо‑рассудительную речь.

У нашего подъезда он остановился, посмотрел на меня с мудрой, доброй улыбкой и спросил:

— Кстати, молодой человек, а вы знаете что такое катарсис?

Позвольте, ну откуда же я мог знать это слово? В свои-то тринадцать лет