11 лет, живет в Городце. В этом году со сказкой «Волшебная цветочная страна» Настя стала победителем творческого конкурса мультимедийного образовательного проекта «Жить рядом», созданного Центром «Практика» на средства президентского гранта Национального благотворительного фонда.

«Волшебная цветочная страна»

В одной сказочной стране жил-был Садовник, который любил выращивать самые разные цветы. В его коллекции были голубые и белые, желтые и синие, зеленые и розовые, красные и даже черные. Они и по размеру были разные. На одной клумбе росли совсем крохотные цветочки, были цветы и средних размеров, росли и огромные кустовые цветы. Не было среди них ни одного цветочка, точь-в‑точь похожего друг на друга. Но всех их объединяло одно общее свойство. Душа каждого цветочка была заполнена любовью ко всем жителям этой сказочной страны цветов. Поэтому они видели друг в друге только хорошее и доброе и от этого сияли удивительным волшебным светом. Цветочная страна от этого чудесного сияния была необыкновенно красива и неповторима. Повсюду царили мир, согласие, взаимопонимание и любовь.

Но однажды Садовник привез из заморского государства необычной красоты цветок Амарант. Посадил его в самый центр клумбы. Цветочек не привык к погодным условиям этой местности. Приуныл, опустил большие листочки, поникли красивые бутончики.

И как назло, пролетал над сказочной страной самый вредный из всех на свете злой волшебник, которого звали Злючка-Колючка. Увидел цветочную страну, и закипела в нем зависть. «Как же так, — думает, — Любовь кругом, красота, мир. Никто не воюет, никтоне ссорится». И не стало Злючке-Колючке покоя (к сожалению, встречаются еще такие экземпляры, которым очень плохо, если другим хорошо).

И задумал Злючка-Колючка свое злое дело. А чтобы цветочки его не узнали, обернулся дождиком и начал нашептывать, что, мол, в других странах веселее, интереснее и лучше живут. Заволновались цветочки, забеспокоились. Им тоже хотелось зажить еще интереснее, еще веселее, еще лучше.

— А что же нужно для этого сделать? — поинтересовались цветочки.

— Все очень просто, — учил со знанием дела Злючка-Колючка, — нужно находить в других недостатки, все время ругать, побольше критиковать, вспоминать все проступки, которые когда-то были совершены.

Но цветочки не умели этого делать, и злой волшебник принялся их обучать дальше.

— Эй, ты! — крикнул он темно-коричневому цветочку по имени Пион. — Ты чего такой грязный? Знаю, знаю, умываться ленишься. Фу, грязнуля, какой… Тонну мыла надо, чтобы такого чумазого отмыть. Хи-хи-хи… ха-ха-ха…

Кто-то подхватил, кто-то промолчал… Но веселее не стало. А темно-коричневый Пион от грубых насмешек стал прямо у всех на глазах тускнеть и не светился уже удивительным волшебным светом, как раньше. А Злючка-Колючка не унимался.

— Эй, громадина! — крикнул он большому зеленому кусту Клематиса. — Вот разъелся… Смотри, скоро всю клумбу займешь. Ха-ха-ха…

Никто не заступился. И от грубых насмешек начал блекнуть ярко-зеленый куст Клематиса. А Злючка-Колючка все не унимался. Он подошел к новому заморскому цветочку и стал смеяться над ним:

— Это больной цветок, некрасивый, вялый, не такой, как вы. Какой от него прок? Зря только небо коптит, — и снова весело расхохотался.

Тут многие цветочки подхватили идею Злючки-Колючки. Они принялись с большим усердием выискивать недостатки в каждом цветочке, критиковали друг друга, вспоминали все проступки, которые были совершены когда-то. И от грубых, обидных слов, дурных мыслей любовь стала уходить, а души начали заполняться ненавистью, злобой, завистью. И от этого цветочки поблекли, потускнели и уже не светились удивительным волшебным светом, который когда-то придавал неповторимое очарование Цветочной стране. Прекрасная и светлая ранее, она превращалась в унылую, серую, безжизненную страну.

Первым опомнился новый цветочек Амарант. Он решил во что бы то ни стало спасти свою любимую клумбу. «Что же делать? — думал Амарант. — Может быть, подождать доброго волшебника? Но когда он прилетит? Ведь так можно прождать и год, и два, и три, и тридцать три, а то и вовсе не дождаться. А действовать надо прямо сейчас, немедленно, иначе может быть поздно». И он на свой страх и риск начал действовать…

Амарант стал вместо недостатков находить в цветочках достоинства, искал то доброе и хорошее, что было в душе каждого из них. Сначала он обратился к темно-коричневому цветочку по имени Пион.

— Ты очень добрый, ты всегда заботился о больных цветочках. Благодаря твоему вниманию, чуткости, терпению они быстрее выздоравливали.

И свершилось чудо. Поблекший темно-коричневый Пион засиял вдруг снова удивительным волшебным светом.

— Ура! Получилось! Добрые слова помогают, — ликовал заморский Амарант. И начал действовать уже увереннее.

— Клематис, я всегда восхищался твоей ответственностью, твоей пунктуальностью. Ведь ты ни разу в жизни никуда не опоздал.

И от этих добрых слов Клематис вновь вспыхнул, засверкал, переливаясь всевозможными оттенками чудесного зеленого цвета. Да и сам Амарант расправил большие листочки, поднял высоко свои бутончики. А остальные цветочки поняли: несмотря на то что этот заморский гость не был похож на них, душа его напоминает огромный, неиссякаемый кладезь всевозможных интересных творческих идей. Надо ценить цветок не за его внешний вид, а за хорошие поступки. Научиться жить рядом с тем, кто не такой, как ты. Именно благодаря Амаранту в этой цветочной стране будет царить мир и покой. Идею Амаранта подхватили другие цветочки. Они принялись искать друг в друге что-то доброе и хорошее, что было в душе каждой из них. И свершилось чудо. Цветочки вспыхивали один за одним, как огоньки новогодней гирлянды. Снова Цветочная страна засияла удивительным волшебным светом, вновь она стала прекрасной и неповторимой, пожалуй, она стала еще краше, чем прежде.

А Злючка-Колючка понял, что ему здесь нечего больше делать, и убрался восвояси. Он полетел искать такую страну, жители которой обожают находить в других недостатки, а достоинств не замечают, где любят критиковать друг друга, ссориться, вспоминать ошибки и промахи, где долго помнят обиды.

Поэт, прозаик. Печатается в журналах «Нижний Новгород», «ЛиФФт», альманахе «Земляки». В этом году стала победителем конкурса «Мой город», который проводился журналом «Нижний Новгород». Предлагаем отрывок из ее повести «Оперный класс», которая будет опубликована в сентябрьском номере журнала «Зарубежные задворки». 

«Оперный класс»

(отрывок из повести)

Июнь выдался тёплым и мягким. Иногда шли обильные, но короткие дожди, после которых сразу выходило нежное солнце. Ходить пешком по летним улицам было одно удовольствие. Июнь — самый светлый месяц в году. Дни кажутся длинными-длинными, и ночь точно боится наступить, а наступив, быстро ретируется, словно понимая, что хозяйничать сейчас должен чудесный солнечный день, а её время уже закончилось и повторится не раньше хмурого безлистного ноября. Одним из светлых июньских вечеров я случайно забрела в парк — тот самый, в котором я спасалась тоскливыми зимними днями моего непения. Я вспомнила, как обнимала могучие деревья, как лежала в девственном снегу. Тоска кольнула моё сердце. Я сошла с асфальтированной дороги и направилась в глубь парка — туда, где искала убежище таким недавним и таким уже далёким декабрём. Я дошла до клёна, который особенно любила обнимать тогда. Я тронула его рукой и тихо произнесла:

— Здравствуй, Клён Степанович! Это я, помнишь меня?

Я поцеловала его, закрыла глаза и крепко-крепко обхватила руками.

— Живой! — я остро чувствовала его жизненную энергию. Она была сильной и спокойной, какую-то мудрость ощущала я в этом старом дереве. — Как хорошо с тобой, дорогой Клён Степанович!

Мне не хотелось отходить от него. Я чувствовала родство с ним. Я чувствовала благодарность к нему — за то, что он был мне верным другом тогда, в тяжёлые зимние времена… Другом, который всегда ждал, принимал и ни о чём не расспрашивал.

Я стояла и слушала жизнь вокруг: птички, насекомые… Вот ветер скользнул по моим волосам. Вот комар пропищал над ухом. Жизнь. Прекрасная, разнообразная, удивительная жизнь. Меня ничего не раздражало вокруг, всё казалось увлекательным, всё радовало, всё умиротворяло. Вот я слышу, как мальчишка играет с собакой. Они счастливы. Это радость. Вот я слышу смех идущих по какой-то аллее подружек. Им хорошо друг с другом. Это радость. Жизнь. Жизнь — это возможность стать тем или иным человеком, совершить тот или иной поступок, выбрать добро или зло. Стать «Образом и Подобием Божиим» или не стать. Жить или умереть. Жизнь — это возможность, это шанс, который использовать необходимо прямо здесь и прямо сейчас.

Я прижималась к дереву. В душе был мир. Впервые за долгие годы. Спасибо Тебе, Господи. Спасибо Тебе!

Всё лето мы выступали, давали не менее одного концерта в неделю. Я регулярно посещала индивидуальные занятия и совместные репетиции. Усердно занималась музыкальной теорией и потихоньку вспоминала основы игры на фортепиано. Оксана училась у меня всему, что только я могла ей дать. Таким образом, за короткое время музыка наполнила всю мою жизнь. Не было практически ни одного дня, проведённого без неё. В июле мы приняли участие в благотворительном концерте — в пользу детей, оставшихся без попечения родителей. Это событие стало поворотным моментом в развитии нашей студии. Нас стали приглашать участвовать в других подобных мероприятиях. Мы начали гастролировать по области. Но самое главное — Марианне Дмитриевне поступило предложение организовать студию, помещение для которой безвозмездно предоставлялось одним из благотворителей, условие было только одно — бесплатно заниматься с детьми и подростками, живущими в социально-реабилитационных центрах. Предложение мы, разумеется, приняли. Радости нашей не было предела. Открытие студии намечалось на сентябрь. В августе нам передали помещение, состоящее из большого зала, в котором мы запланировали соорудить сцену, двух классов и холла. Весь месяц практически ежедневно мы занимались подготовкой помещения: планировали пространство, выполняли мелкий ремонт, привозили мебель и музыкальные инструменты. В середине месяца Марианна Дмитриевна неожиданно позвонила мне и пригласила к себе домой. Она просила меня приехать одну, сказала, что у неё ко мне есть интересное предложение. Звонок заставил меня сильно волноваться. Я даже представить не могла, что Марианна Дмитриевна может мне предложить такого, что нужно сказать лично и обязательно тет-а‑тет. Самым страшным для меня было, если она вдруг по каким-то причинам откажется со мной заниматься. Я даже думать об этом боялась. Приехав к ней, я нашла её в добром (впрочем, как всегда) расположении духа, улыбающуюся, со всегдашним сочетанием строгости и мягкости. Увидев меня, она ласково со мной поздоровалась и совершенно обычным тоном попросила пройти в комнату. Мы сели за стол — друг против друга.

— Вижу, что ты переживаешь, Женя, — сказала она спокойно, разливая чай из старинного чайника по маленьким фарфоровым чашкам, — это совершенно напрасно.

Она улыбнулась и как-то хитро посмотрела на меня.

— У меня к тебе деловое предложение.

Я пришла в ещё большее замешательство. Что же может быть делового в наших с ней отношениях?

— Я слышала, что ты не любишь свою работу, — сказала она совершенно неожиданные для меня слова, — это правда?

— Да, не люблю, — смущённо ответила я.

— Тогда я перейду сразу к делу. Как ты знаешь, в сентябре открывается наша студия. И нам нужен администратор. Я подумала, что ты, если бы это было тебе интересно, отлично справилась бы с этой работой. Что скажешь?

Предложение потрясло меня. Я сидела на стуле, не чувствуя ни своего тела, ни стула под собой.

Марианна Дмитриевна смотрела на меня спокойно и терпеливо.

— Если тебе нужно время для того, чтобы подумать, я подожду, — проговорила она.

— Нет-нет, — затараторила я, — времени мне не нужно. Я… согласна.

Я говорила, не веря в то, что происходящее — не сон и не мечта.

— Я не могу тебе пообещать большую зарплату, но я надеюсь, что со временем мы найдём путь к тому, чтобы сделать её достойной.

— Мне всё равно! Марианна Дмитриевна, мне всё равно, — выпалила я, — я хочу быть в студии, я чувствую, что это моё место. Я буду рядом с музыкой. Я именно этого и хочу.

Я едва сдерживала слёзы. Марианна Дмитриевна видела это. Она старалась сделать свой голос как можно более спокойным, даже обыденным и смотрела на меня со своей материнской теплотой. Сила и мудрость светились в её красивом лице.

— Я рада, что ты согласилась, Женя. Продолжаем путь в новую жизнь?

Я закусила губу и кивнула головой, говорить я уже не могла — слёзы счастья душили меня.

Поэт, публицист, пародист. Учредитель и главный редактор издательского дома «Земляки». Председатель Нижегородского городского отделения Союза писателей России. Председатель оргкомитета Всероссийского фестиваля иронической поэзии «Русский смех». В этом году стал лауреатом литературной премии имени А. М. Горького.

Пародии

Сюрпризы математики

Жалко Коле уезжать с деревни —

Половинка здесь его живёт.

Как бы там не наломать деревья,

Но она сказала, подождёт.

Юрий Пятанов,

Кстово Нижегородской области

Хоть была любовь у них до гроба,

Уезжает в город Николай.

Говорит ему его зазноба:

Ты там, Коля, дров не наломай!

Но едва уехав из деревни,

Будто бы его попутал бес:

Николай ломает там деревья.

Я сказал бы даже: валит лес

Не один — с шатенкой и блондинкой,

Даже с конопатой и хромой.

Ты была у Коли половинкой,

Стала же теперь одной восьмой.

Роза для народа

Мама, мама, изморозью дней

Раскидай меня по огороду.

От вершков до самых до корней

Я пророс в российскую природу.

Иван Ломалов,

Богородск

Кактусы, бегонии, герань:

Много есть растений у природы.

Раскидай в саду меня, мамань.

Вырасту я розой для народа.

Только нет истории глупей.

Это ты, маманя, виновата.

Где ты покупала семена-то?

Оказалось, мама, я репей.

Вот такая се ля ви!

Только утром мы проснулись

И друг другу приглянулись.

Как приятно по утрам

Заниматься трам-тарам!

Владимир Морев,

Нижний Новгород

Нестабильный я мужик —

По девчонкам прыг-прыг-прыг!

Как приятно по утрам

Заниматься трам-тарам.

А к обеду — вуаля! —

Я с другой уже ля-ля.

Ей на ушко мур-мур-мур

Про бессмертную лямур.

Вот такая се ля ви!

Ты не плачь и не зови,

Потому что я привык

Бяк-бяк-бяк

И шмыг-шмыг-шмыг!

Повелитель дождя

И от небес любви уже не ждя,

Я буду петь мелодию дождя.

Владимир Федоров,

Москва

И от небес любви уже не ждя,

И мокня от осеннего дождя,

Я сочинял, по улицам бродя,

Свои стихи на музыку кладя.

А может быть, на музыку ложа,

Я сочинял, по улицам брожа.

А дождь меня промачивал, лижа,

Свою натуру мокрую кажа.

И вот, не знав ни нотов, ни октав,

Я вдруг запел, на музыку поклав.

А небеса, кошмар такой не ждя,

С испугу перестали лить дождя.

Могучая  Джуна

Я в море лежала,

И думал моряк,

Что новый над морем

Зажёгся маяк.

Джуна

Я к морю пошла,

И суровый моряк

От страха залез

На ближайший маяк.

Я в воду вошла,

Ни на что не смотря,

И яхты умчались,

Сорвав якоря.

Я в море нырнула

На пару минут…

А город подумал –

Ученья идут.

Склочная соседка

А соседку склочную

Точно ветром сдуло.

В скважину замочную

Вкладываю дуло.

Сергей Лавров,

министр иностранных дел России

Я соседку склочную

Проучить готов:

В скважину замочную

Насую болтов,

Дёгтем обязательно

Вымажу порог

Да засуну затемно

Спичку ей в звонок.

Вот удача редкая,

Хоть рукоплещи —

Ей с балкона метко я

Муху бросил в щи.

Враз поймёт,

По-быстрому,

Если разум цел,

Как шутить с министрами

Иностранных дел.

За прошедший год роман Елены Крюковой «Беллона» стал лауреатом Международной Гончаровской премии, завоевал диплом литературной премии имени Бунина и вошел в шорт-лист литературной премии имени Горького. Предлагаем вашему вниманию фрагмент из ее нового романа «Солдат и Царь» о красноармейцах, стороживших последнюю царскую семью в Тобольске и Екатеринбурге.

«Именинный пирог»

фрагмент из нового романа «Солдат и Царь»

…Он побежал, так быстро еще никогда не бегал, и сапоги его топали, гремели по деревянным тротуарам, по булыжной мостовой, и этот топот и стук оставался позади него, за его лопатками.

«У нее именины. У нее именины!»

Слова бились в голове, текли сладким, терпким, красным сиропом.

Гудели авто: шоферы, веселясь, пугали стремглав бегущего по улицам рыжего молодого солдата. Может, украл у кого-то в кабаке часы или портсигар, и теперь уносит ноги?

…Увидал вывеску: «КОНДИТЕРСКАЯ». Влетел. Застыл на пороге. Кондитер поманил толстым пальцем. Михаил, стыдясь, подошел к прилавку. Торты, пирожные, пирожки, кулебяки. Расстегаи, слойки, горы конфект в стеклянных вазочках. Варенье в стальных смешных бочонках. «Вот как они, богатые, у кого денежки, живут. Нам — так — никогда не жить! А — хочется!»

— Чем могу служить? — согнулся пухлый кондитер в поклоне.

— Да я не знаю, — откровенно сказал Мишка.

— Ух вы и рыжие, товарищ, такие рыжие! Страсть! — сказал кондитер и разогнулся. И смеялся. Во рту блестели золотые вставные зубы.

Михаил рассердился.

— Мне… что-нибудь… вкусненькое.

— Для себя, к столу чайному? Или по какому случаю?

Толстый кондитер играл золотой цепочкой брегета на затянутом в белый атлас жилетки, круглом брюхе.

— По… случаю. Ко дню рожденья подарок. Барышне… одной.

— О, девице? Девицы сладкое-то любят! Лю-у‑у‑убят! — Кондитер расплылся в приторной улыбке. — Возьмите тортик! Невероятный! Только сейчас из Парижа рецепт доставили!

— Я… невесте.

— А! Невесте! Невестушке! Только для невест, нарошно, и выпекаем!

— Сколько… стоит?

Кондитер, скаля золотые зубы, назвал цену. Мишка вытащил из кармана деньги.

— Раз, два… пять… восемь… Еще пять гривенников и рубль… Нет, не хватит.

— А вот пирог возьмите! Свежий, еще теплый, горячий!

— С чем пирог?

— С вареньем! С малиновым, сударь… пардон, товарищ! Пальчики оближешь, какой пирог!

— Покажите.

Кондитер ловко выдернул, на деревянной дощечке, пирог с полки и брякнул о прилавок. От пирога понесся сладкий малиновый дух. Корочка румянилась, блестела, смазанная яйцом.

— Божественный пирог! Амброзия! Нектар!

Кондитер закатывал глаза. Золото зубов блестело, брегет из кармана жилетки валился на пол. На пирог у Лямина денег хватило.

…Нес в Ипатьевский дом, прижимая к животу, чтобы пирог не растерял тепло.

Взлетел по лестнице, как на небо вознесся. В гостиной услышал веселые голоса. Около двери в гостиную стояла на карауле Пашка. Увидела Лямина со свертком в руках.

Сдернула с плеча винтовку и заслонила ею дверь.

— Куда?!

— Пашка, — он старался и говорить, и дышать спокойно, — не сходи с ума.

— Куда тебе, зачем туда? Ступай в комендантскую! Там тебя Юровский ищет!

Он видел, что она врет.

Озлился.

— Ты. Не прогоняй меня. Я тебе не вещь, не отшвырнешь.

Крепко взялся за винтовку и рванул к себе. Пашка откатилась от двери вместе с винтовкой, отбежала, зло крестила его льдистыми глазами.

— Подарочек пришел дарить? Да?!

Уже в открытых дверях он обернулся к ней и резко крикнул:

— Да!

И вошел в гостиную.

…Он подошел к праздничному столу, и все враз замолкли и замерли.

И смотрели на него. На одного его.

В молчании было слыхать, как мерно, медно клацает над головами маятник петроградских настенных часов «Фридрихъ Винтеръ».

— Вот, — он не узнал свой хриплый голос. Он доносился не из горла, а откуда-то извне, вроде как с потолка. — Поздравляю. С имянинами! Марью Николавну! Пирог вот… имянинный…

Искал, все искал ее глазами.

И — нашел.

Она стояла здесь же, у стола, и — вот чудо — рядом с ним. И от нее к нему доносилось тепло, как от пирога.

Михаил стал медленно разворачивать пирог, выпрастывать из промасленной бумаги, слой за слоем.

Вынул. Бумага на пол со стола сползла. Шуршала под ногами. На бумагу наступали, не видя ее. Видели только пирог. И восклицали, и кричали, всплескивая веселыми руками:

— Мама! Папа! Глядите! Какой прелестный пирог! Настоящий именинный пирог! Какое чудо! Да это же чудо! Настоящее чудо! Солдат Лямин, какое чудо, чудо вы нам принесли!

Мария смотрела на него. Он смотрел на нее и чувствовал запах, исходящий от нее.

— Ну так давайте разрежем. На всех, — сказала Мария, не отрывая глаз от глаз Лямина, и протянула руку к сестрам — чтобы вложили в руку нож.

Нож ей дали. Она крепко сжала в руке нож.

…столовое семейное серебро. Еще в Царском Селе те ножи резали мясо, и отрезали куски от масла, и намазывали на хлеб черную икру, и вонзались в арбузы и дыни.

…а может, бывалый солдатский нож, и Пашка его вытащила со дна вещевого мешка, и свалила в кучу со щербатыми вилками и обгрызенными деревянными ложками, в чан с кипятком, где мыла посуду, мисками грохотала.

Мария взмахнула ножом, воткнула его в пирог и стала резать. И еще воткнула, и — отрезала кусок.

Тата подсунула ей тарелку. Мария, орудуя ножом, положила на тарелку кусок пирога. Из пирога на белый фаянс вытекало красное варенье. Текло и застывало.

Мария протянула тарелку Лямину.

— Возьмите, товарищ Лямин. Угощайтесь.

Он взял. Тарелка обжигала руки. Стоял и кусал губы, потом засмеялся.

— Спасибо. С днем рожденья, Марья…

— Вы ешьте! А я сейчас на всех разрежу.

— Нет, я только после вас.

— Нет! Я приказываю вам!

Она топнула ногой, и все вокруг засмеялись.

Он поднес пирог ко рту, откусил, и тут дверь распахнулась, грубо хлопнула створкой, и вошли караульные, с ними Пашка, Юровский и Никулин.

Мишка жевал пирог. Кусок у него чуть поперек горла не встал.

— Это еще что такое?!

Никулин, бесясь, дергаясь лицом, брезгливо указал пальцем на пирог на столе.

— Пирог, товарищ командир!

Лямин дожевывал, глотал, выпрямлялся, руки по швам.

— Кто принес?!

— Я, товарищ командир.

— Вы? Кому?!

— Я… в подарок…

— В по-да-рок?!

«Донесла, сука».

Пашка стояла за спинами солдат и гадко усмехалась.

— Отставить в подарок! Пирог — изъять! В пироге можно спрятать все что угодно! Запечь в него — сами знаете что! Нет! Даже не знаете! Дураки вы все! Боец Лямин! Трое суток ночного дежурства возле ворот! И дневного — возле нужника! Нет, пятеро! Не спи пять ночей! Узнаешь тогда пироги!

Юровский стоял, молчал. Сложил руки на животе и перебирал большими пальцами. Никулин бросил кричать, развернулся и вышел. Караульные — за ним. Пашка вразвалку подошла к столу, наклонилась, подобрала с пола промасленную кондитерскую бумагу, хищно завернула в бумагу пирог.

— Будет чем водочку закусить.

Подмигнула — и пошла к двери.

Все стояли молча, не шевелились; и Лямин не шевелился.

Будто тот толстый кондитер его самого выпек из теста — и поставил в этой зале, и сейчас его, еще теплого, случайно уронят на пол, ахая, поднимут, взгромоздят на стол, положат на тарелку, разрежут и съедят.

Все красные вышли вон. А они, белые, все в белых платьях, — остались.

Даже на царе был нынче белый китель.

Мария из призрака праздника, из слепоты, из белизны подняла на мать огромные глаза.

— Машка… — Царица сглотнула и дернула губой. — Что смотришь своими… синими блюдцами…

— Мама, — твердо, с напором сказала Мария, — я выйду замуж за солдата. Я выйду замуж только за солдата. И я рожу ему двадцать детей.

Член Союза писателей России. В этом году Светлана стала обладателем премии «Литературный глобус», а также награждена дипломом Волошинского фестиваля как главный редактор альманаха «Третья столица».

Из цикла «Путешествия»

***

Ни юродивая, ни приблудная,

просто старица шла, скорбя.

И крестила она разлюбленного,

мной разлюбленного — тебя!

Так жалела, как будто о вечности,

что закончилась на земле.

Тяготила сума заплечная,

хлеб в тряпице, в пакете, в тепле.

Искупалась, как есть без обуви,

платье скинув своё без труда,

в моём сердце — прорубленной проруби

на Крещение полном льда.

Ни приблудная, ни юродивая

эта старица — часть меня!

Город. Площадь мощёная. Родина.

Стая волчья вблизи огня.

Ах, карету мне! Вы бы видели,

расступитесь, честной народ,

эта старица — часть погибели

той, которая вознесёт!

Тянут, тянут ладошки стылые –

нищих пруд пруди у ворот!

Разлюбила, как будто вырвала

из своей души без хлопот…

Моя щедрая — моя бедная!

Сколько странствовать нам ещё?

Покатилась копейка медная

округлившаяся в пятачок!

Вдоль экватора, через Грецию

на Балканские острова,

ты — разлюбленный сквозь Венецию,

что почти ни жива ни мертва …

Пожалей этот свод закругленный,

этот мир, возвратившийся вспять!

Клуб закрытый. Сценарий с дублями.

Мир, что нас принуждён спасать!

Там, под снегом, летящим набело,

крестит старица эту тишь,

надрываясь хореями-ямбами:

«Ты услышь меня! Ты услышь!»

***

На жертвенном камне Кудепсты

лишь воздух — без тени, без вести!

Свивался в колечки дым алый,

и песня насквозь прорастала!

И негою пахло и страхом,

любовью, похожей на плаху.

Ну, здравствуй, глазастая вечность!

Где дым, что свивался в колечки,

мне прошлое в кожу въедалось.

Кто я для него? Капля, малость!

Обветрены губы на солнце.

Ужи заплетаются в кольца,

глаза, как у ящериц дуги,

раскрыты, разверсты в испуге!

Лесная поёт канарейка,

для них я — то ль птица, то ль змейка,

для них я — пространство для света,

ангиною мается флейта.

Ты пей меня, песня в три строчки!

Что жертвенный камень пристрочен

к земле этой нашей последней,

что колокол к пряной обедне,

где рыбою пахнет в отваре

с лавровыми листьями в паре.

В одной все мы амфоре вместе

запаяны в этой Кудепсте!

Где чёрная, вязкая речка

и солнца на волнах насечка.

О, нет, мы в пути не устали

из мира в иные скрижали,

в иные совсем параллели:

простужены ноты свирели,

где детской слюною скрепляли

ушедшие в древность печали,

на жертвенном камне Кудепсты

для сердца оставлено место!

***

Что ты видела там на пути?

В жарких странах раздолье зимой.

Канарейка лесная, прости,

мы с тобой возвратились домой!

Снова сердце выращивать нам

и скреплять его детской каймой,

разлетевшееся пополам:

здесь так холодно было зимой!

Ах, лепи ты свой домик из трав,

их оттенок весною бордов!

Знаю твой рассудительный нрав:

в ветви прячешь ты птичье гнездо!

О, как мягок поддонный пушок,

целый город на ветках висит…

Извлекай золотой порошок,

как алхимик, глядящий в зенит!

Я поверю, поверю во всё,

мне любая спасительна ложь!

Та, которая ввысь вознесёт

и обугленный город спасёт

за свистульку, листочек, за грош!

За вот эту безмерную даль,

за вот эту соринку из глаз!

Там, колени сбивая — не жаль! —

моя песня с твоею слилась!

***

Есть у каждого чаша терпения,

тяжесть сросшихся вместе сердец.

На сквозящем огне вдохновения

мы наполнили свой ларец.

Мы наполнили от незнания

с горкой, доверху, не стыдясь,

эту прелесть прелюбодеяния

да под завязь, как есть, без прикрас!

В мире кладов не счесть не раскопанных

под землёю, на дне морском,

что таятся под арками, сводами

да под стёртым навек каблуком.

Прочь ларец твой! Пружины ахнули,

и закрылся стальной засов

вместе с детскими нашими страхами

и с Фортуновым колесом!

А с обрыва кидалось деревце,

и всеночная шла луна,

наряжали старухи девицу,

платье вышив её из льна…

И приблудная шла юродивая,

не противясь всему, не злясь,

и шептала, что не разорвана

между нами сердечная связь.

Так глядела, что плакать хочется,

ах ты, выскочка, срамота!

Словно сбудутся все пророчества,

что её излагали уста!

***

Мама, мама, протяни мне руки

обними, согрей.

Это звуки, это просто звуки –

пение детей…

Помнишь как, расчёсывая кудри

белые мои,

ты сказала: «Ягодное утро

полное любви!»

А затем варили мы варенье,

отгоняя ос,

из брусники по обыкновенью,

не из чайных роз!

Там в лесу угрюмом и холодном

диск у солнца мал.

Там в лесу не празднично, не модно –

всё-таки Урал!

Что же от скупого даже летом

пригодится в дом?

А брусника прятала секреты

под листом…

Комарьё летело без предела,

жаля до кости.

Мама, мама, как ты похудела,

не спасти!

Колокольчик звякнет у вокзала

про судьбу мою.

Отчего тогда я не сказала,

как тебя люблю?

Помню только руки, слёзы, блики,

сумку на ремне.

Ты варенье из лесной брусники

положила мне…

Стихи и проза Дениса печатались в журналах «Нева», «Континент», «Земляки», в альманахах «Лучшие стихи 2011 года», «Лит.Перрон», «Настоящие», «Новые писатели». В прошедшем году Денис стал лауреатом фестиваля «Светлояр русской словесности», получив в награду публикацию книги своих стихов «Другое лето». 

***

На старых улицах, что вскоре

Под корень будут снесены,

Ещё в случайном разговоре

Мне «фиты» с «ятями» слышны.

Как будто тени разночинцев

Ещё живут во флигелях,

Ругают истово мздоимцев

И спят в обнимку на углях.

А ночью серой в подворотне,

Где всяк дрожит своим добром,

Мелькнёт курьером преисподни

Святой безумец с топором.

И холодок по сердцу лижет,

Как будто взгляд из-за угла.

Таких, как ты, пройдох и выжиг,

Ничья душа здесь не ждала…

Трамвай машиною Уэллса

Меня поднимет на проспект,

Где город к празднику оделся

Огнями ёлок и комет.

И я не знаю, где я дома,

Куда забрёл, а где — живу,

И электричества соломой

Мне стелют неба синеву.

***

Спелым оловом разлит,

Поднимаясь, как опара,

Ноздреватый воздух сыт

Гулом птичьего базара.

В предрассветной пустоте,

В предвесеннем запустенье —

Копошенье в высоте,

Гомон, клёкот, удивленье.

Всполошился птичий сейм

От недоброго ли взгляда?

Или выстрел из степей

Отозвался где-то рядом?

И Господь глядит с небес,

Этой новостью встревожен:

Саваоф — Перун — Велес

Смотрит, тих и осторожен.

Так и сердце — ни с чего —

Всполошится словно птица,

Вдруг поняв, что ничего,

Ничего не повторится.

То, что знали мы и так,

Вдруг даётся прямо в руки,

Отражается в глазах,

Обжигает речь и звуки.

***

В хороводе инкарнаций,

Лишь нирваны пригубя,

То Конфуций, то Гораций —

Всё равно ищу тебя:

Так борзая рыщет в поле —

Зорка ловчая душа,

Этой жаждой снова болен,

Пью сансару из Ковша.

Пусть твердит мне Гаутама

О проклятье Колеса –

Словно в дырку из кармана

Убегают небеса.

Не идут, хоть бубны рьяны,

Мантры в мой славянский ум!

Не вертитесь, барабаны —

Всё едино — белый шум.

Я согласен кем угодно

Воплотиться, грезить, жить,

И на привязи природной

Вечно шариком кружить,

Лишь бы в каждом воплощенье

Знать про символ, ведать знак —

Подари мне слух и зренье,

Дай чутьё, как у собак!

Чтобы знать, найти, запомнить,

Отличить тебя во всём —

Каждый ландыш и шиповник

Будет мне проводником!

Ибо каждое движенье,

Колыханье трав и вод —

Приближенье, наважденье,

Инкарнаций хоровод.

***

В этот отпуск решил я остаться дома,

тем более — осень, везде холода,

и такая в душе накопилась истома,

что, ей-богу, не хочется никуда.

Буду словно Языков в пушистом халате,

развалясь на подушках, слагать стихи,

словно Дельвиг Антон, закурю в кровати,

словно И. А. Крылов — захочу ухи.

Кюхельбекером выйду на улицу кашлять,

возомнив о себе, стану строго судить:

никакие не след нам с правительством шашни

на коротком веку, на своём, заводить.

Разве, осень, и ты — прокричу — не подруга,

разве мы не найдём с тобой общий язык?

Золотая моя, окажи мне услугу —

в Золотую орду свою выправь ярлык.

Нет ответа — ни ой ли, ни аюшки,

не найдём, значит, общего языка,

вот и ходишь себе, как помешанный Батюшков,

непонятное что-то мычишь в облака.;

***

Давай скитаться по земле,

По бездорожью и дорогам:

Пешком, верхом, на корабле —

Воистину ходить под богом.

Воистину, куда глаза

Глядят: в туман и непогоду,

Куда укажет путь гроза

Стрелой огня по небосводу.

Земля давно поделена

На царства, княжества и ханства,

Но даже в эти времена —

Давай воспитывать пространство.

Питать, как малое дитя,

Любовью заполнять пустоты,

Чтоб мне не потерять тебя

И не пропасть в его зевоты.

***

Последние летние дни

Наполнены грустной тревогой.

За Волгою ночью огни

Зажгут над железной дорогой.

И тянут по ней поезда

Пугливые локомотивы

В игрушечные города,

Где счастливы или счастливы.

И думаешь: тоже туда,

Да чтоб никому ни словечка.

Так пели ещё: «В холода, в холода…»

Дарили на память колечко.

Вода утечёт, обмелеет река,

А мост над рекой обветшает.

Вернёшься на родину издалека,

А музыка — та же играет…

Участник поэтических фестивалей «Центр весны», «Университетская поэзия», «ГолосА», «Стрелка», а также Недели молодой поэзии, всероссийских конференций «Новейшая русская поэзия» и международного фестиваля актуальной поэзии «СЛОWWWO». В прошедшем году вошла в лонг-лист премии «Дебют».

***

пустые точки взаперти

найди мне беглый знак

утлой косточкой

в темноте

ниткой

зажатой в кулак

осуществлённое как сущее скользит

цветущее рождается пробелом

переводя от речи на язык

на вкус спадая сладким мелом

 

перевернув законы красоты

когда все карты под прицелом

я достаю до потолка среди его черты

и пролагаю путь

чертою белой

***

как будто прятки были о другом

найти отсутствие как признак существа

и этот воздух между взглядом

как раз и есть его канва

 

когда дотронешься до тела

тебе споётся о другом

до памяти под сном и светом

в диагональ сведут вдвоём

 

в напрасном воздухе

каким всегда казался

он исчезал среди углов

так с пульса убирают пальцы

и говорят снегами между слов

***

вот драма статику поёт

в отсутствие невидимой причины

снимая свет в переворот

в расколотую сердцевину

в какой-то год

вот свойство полное любви

переводя стекло налево

произрастает изнутри

окно в окно

в простор предела

два тела и удар над шагом от земли

падение фиксируя холстами

под толщею воды

они цвели

несовершенными словами

***

смех на киноплёнке

смещён

персонажу 1 снится

персонаж 2

говорящий о любви

сквозь сон

выйдет из сна увлечённый порывом

словом несказанным станет дом

светел настигнутый перерывом

в час обеденный тоже он

вытащишь смысл предмета

станешь непобедим

переживёшь соприсутствие света

в воздух един

***

скоро включится свет

и мы встанем среди бетона

замолчим среди надписей

чёрных имён

заспешит пешеход

но вступает минута

на которой качается мост

между мной и тобой

перетянутый словом

с силой зрения за окном

а.ф.

между ними свет как солнечное пятно

фрагментарные снимки бога

как из прежнего крика о

в самом сердце его ожога

заживет растопленное тепло.



и вначале был звук, превращающий время в гимн,

прорастающий в петли струн,

и человек (1),

человек (2).

 

се, стояли в дверях и растерянный ими снег

прорастал одним годом, другим

 

в белый шум,

 

опрокинутый в белый свет.

 

он проснётся и станет быть

плача и напевая им

и его станет много

 

все попытки происходить

заживут лишь одним

заживляющим сном ожога

 

время теплится

мы горим

Член Союза писателей России. Редактор-издатель альманаха «Земляки», главный редактор журнала «Нижний Новгород», председатель Нижегородского отделения Литературного фонда России, директор издательства «Книги». В этом году получил премию «Болдинская осень» за роман «Убегая — оглянись, или Возвращение к Ветлуге».

«Африканский след»

Александр Ильич Ниточкин считал себя мордвином, представлялся всем по-модному автохтоном и очень гордился этим. Потому что мордва — самый что ни на есть коренной народ, который живет на своих землях с незапамятных времён, можно сказать, народ-абориген.

По всем параметрам Александр Ильич был самым обыкновенным деревенским мужиком. С грехом пополам он окончил сельскую школу, потом — армия, после армии тридцать лет в колхозе на тракторе. А как колхоз развалился, устроили его по блату сторожем в районный музей-заповедник. Первый год Ниточкин очень гордился, что работает в усадьбе, где жил великий поэт Пушкин. На второй год он освоился и стал с Пушкиным как бы на ты. Стал Ниточкин по вечерам подходить к портрету поэта, висящему в коридоре, и разговаривать с ним: «Ну и урод ты, братец! И что на тебя девки вешались?» Потом он шёл в кабинет, где висело зеркало, вставал напротив и разговаривал с собой: «А ведь ты, братец, тоже урод приличный. И даже похож на хозяина усадьбы, если пальцами оттопырить уши и высунуть язык». Он оттопыривал себе уши руками, высовывал язык и вытаращивал глаза. «Похож, похож!» — приговаривал он вполголоса, потом вспоминал, что ему уже скоро шестьдесят, становилось стыдно, и шел спать.

Год работает сторожем Александр Иванович, два работает — социальный статус его не меняется: выпивает, рукодельничает, с мужиками спорит, с бабами ругается. Только вдруг стал он замечать, что по вечерам, а уж ночью-то и говорить нечего, стал он плохо видеть. Слабнуть, что ли, зренье начало — просто физически стал он чувствовать, что устает что-нибудь разглядывать подолгу в темноте. Посоветовался он со сменщиком своим Петром — вроде человек и образованный, и городской, и не заинтересованный в гадостях, — Петр сказал, что надо обратиться к врачу. Посоветовался он с дочкой, посоветовался с директором Юрием Александровичем, и те в один голос говорят — езжай к врачу.

В больнице что-то не сложилось: профессор Глазков хвалёный, к которому Ниточкин должен был попасть, куда-то уехал и должен был появиться только к вечеру. Тем не менее Александра Ильича проводили в палату, указали тумбочку, койку и велели готовиться к осмотру. Через совсем непродолжительное время сестра отвела его в смотровой кабинет, где заполнила лечебную карту, расспросив у Ниточкина обо всех его проблемах.

— Вас будет сейчас смотреть профессор Масловский. Вы не глядите, что он молодой, — он уже докторскую диссертацию защитил и каждый месяц на неделю летает в Австрию лекции читать и операции делать.

Профессор Масловский был действительно очень молодой, лет сорока, и очень смешливый. Он с улыбочкой поздоровался, с улыбочкой усадил Ниточкина за какой-то станок и с улыбочкой завершил разговор с молоденькой интересной медсестрой, которая продолжила готовить свои подсобные препараты и инструменты.

— Давайте пристраивайтесь поближе к моему агрегату, — профессор помог Ниточкину правильно положить голову на станок с подставкой для подбородка и с окулярами. — Теперь, если вам удобно, глядите на ёлочку, которую видно вдали, в центре экрана, а я посмотрю, что у вас там случилось.

Молчаливое исследование продолжалось довольно долго.

— Настя, — позвал доктор свою интересную ассистентку, которую Ниточкин принял за медсестру, — посмотрите! Вам как начинающему медику надо это увидеть хотя бы раз в жизни. Это — то, о чём я рассказывал вам вчера и чему будет посвящен мой доклад на ближайшей конференции. Я ведь за свою практику не одну тысячу глаз видел, и если в Европе мне такое явление хоть и редко, но встречалось, то у нас в городе — в первый раз. Хотя я думаю, что в ближайшее время эта картина резко поменяется. Я этот эффект называю — «африканский след» и попытаюсь его объяснить.

Доктор усадил Настю на своё место, и та стала так же внимательно изучать Ниточкина, как минутой раньше это делал профессор. А профессор тем временем что-то говорил, и Ниточкин пытался понять — ведь это о его проблемах говорят.

— Настя, вы видите, что повышенное содержание меланина в организме — налицо. И линия радужки зубчатая, типичная для негроидной расы, у европеоидной расы она должна быть овальной, как у ромашки. Скажите, Александр Ильич, — обратился профессор к Ниточкину, — а ваши родители или дедушки с бабушками в Африке никогда не работали?

— Нет, что вы, профессор! Мы деревенские, из Большого Болдина, а бабушки с дедушками из Пикшени да из Черновского. Это рядом.

— Большое Болдино — это где Пушкин, что ли, бывал?

— Да, да — Пушкин у нас жил, — подтвердил Ниточкин, и тут его осенило, о чем говорил профессор своей ассистентке.

Из палаты Ниточкин тут же по мобильному телефону позвонил своему директору, Юрию Александровичу.

— В общем, так: я — потомок Пушкина. А по какой линии — не знаю. Это ты должен выяснить и защитить на мне диссертацию. Нашёл молодой профессор, который сейчас за профессора Глазкова пока, у меня в глазу какой-то африканский след, и стал он у меня выпытывать, не были ли у меня бабушка или дедушка африканцами, но я смолчал.

— А чего смолчал-то? Сказал бы, что вот были у меня бабушка с дедушкой разведчиками в Конго.

— Ты всё смеёшься, а я тебе скажу так: наши старухи-экскурсоводши стесняются говорить правду, а тут недавно экскурсия из Москвы была, и вёл её молоденький такой паренёк, учёный тоже. Так он рассказывал, что кучер Пушкина Михей Сивохин чуть ли не кажинный день девок Пушкину приводил. А это значит, что я прямой потерянный потомок нашего великого Александра Сергеевича. Этот факт нам надо с тобой зафиксировать.

— А зачем нам с тобой это фиксировать? Ты что, хочешь претендовать на усадьбу, что ли?

— Да нет! Вот ты чудо-юдо! Ты понимаешь, как к нашему музею будут относиться экскурсанты, когда будет известно, что работает в нем прямой наследник Пушкина?

— Прямой наследник Пушкина в своей фамильной усадьбе сторожем или сантехником работает! А кем же ты теперь будешь себя обзывать: мордвином или эфиопом?

— Ну, работать я буду, как раньше, сторожем, а проведешь по документам ты меня как заместителя директора, для солидности. А мордвин наследником Пушкина спокойненько может быть.

— С должностью твоей — не проблема, мы её решим, а вот доказать твоё прямое родство с Александром Сергеевичем ещё предстоит. Может, ты потомок Льва Сергеевича, он тоже у нас в Большом Болдине похозяйничал. Это надо заявку в областной архив делать и всерьез тебе заняться своей родословной. Там, в архиве, сотрудники умные и всё-всё про тебя раскопают.

— Так зачем это мне-то надо? Это ты должен всё выяснить и диссертацию защитить на мне. А я — лишь наглядный экспонат. Вот я слышал от наших ученых экскурсоводш, что в архиве есть полная запись рассказов Ивана Киреева, который с Михеем Сивохиным был знаком, и хорошо бы, если бы ты её послушал.

— А зачем мне её слушать?

— Так там все девицы, с которыми Пушкин был, перечислены!

— Во‑первых, все воспоминания Кузина о Михее Сивохине у меня есть, а во‑вторых, Пушкин сам составил список всех своих приключений на любовном фронте, и называется всё это «Донжуанский список Пушкина». Исследовали его до нас с тобой сотни людей, и все симпатии нашего гения известны — там сплошь княгини да графини. Тем не менее надо в архив заказать, чтобы составили твою родословную — может, оттуда чего-нибудь выплывет. Тем более что в Большом Болдине и в пушкинские времена крепостными крестьянками одни мордовочки были, а это же особый смак. А теперь давай вернёмся к профессору Глазкову.

— Это зачем же? Мы же решили.

— Пусть профессор зафиксирует существование в тебе африканского следа.

— Ну, пошли!

Профессор Глазков уже подъехал. Ниточкина и директора музея-заповедника он просто разочаровал:

— Мой ученик профессор Масловский — хороший специалист и прекрасный хирург. Но он ещё и большой фантазёр: так он с молоденькими сестричками заигрывает, на ходу делает открытия, глядя в глазное яблоко. А линия радужки у нас у всех одинаковая: и у русских, и у африканцев.

Операцию Александру Ильичу сделали удачно, и видит он теперь значительно лучше.

Прозаик, переводчик, эссеист. Публиковался в журналах URBI, «Октябрь», «Дружба народов», «Золотой век», «Новое литературное обозрение», «Стороны Света» (Нью-Йорк), «Диалог» (Иерусалим). Финалист литературной премии «НОС», дважды номинант на премию имени И. П. Белкина. В этом году его роман «Прямой эфир» вошел в лонг-лист Национальной литературной премии «Большая книга». Предлагаемый отрывок романа описывает свидание героя с этой возлюбленной, которое она устраивает ему в Венеции.

«Венецианские зеркала, или Дары Адриатики»

И мы не станем отсюда следовать за сомневающимися в том, будто нельзя представить кого-то, кто знал бы и видел больше нас. Но скорее присоединимся к тем, кто напоминает, что порою и речь поэтов не всегда поспевает за речами любовников.

Ибо одни говорят, что двое в Венеции проводили вечера на улицах, «вьющихся угрем», слушая, как «скрипичные грифы гондол издают вразнобой тишину», наблюдая, как купола — к ночи — «меркнут, словно люстры в опере, идут медузами на убыль». А другие уверяют в обратном: только сквозь стекла отеля, «на заре зеленоватой», они изредка следили «за узорами едва заметной зыби в канале, забросив сети в раскосый блеск зеркал позади…»

И потому мы оставляем здесь лишь немногое из того, что было произнесено той зимой в Венеции, которая и в самом деле — из окон Bauer Hotel на Campo San Moise — выглядела, как толчея фарфора и битого хрусталя.

«Если бы тебе посчастливилось чуть больше, — улыбалась она, накрывая ему лоб ладонью, — из тебя мог бы получиться настоящий венецианец — зоркий и порочный, каких здесь только и встретишь что зимой… А если бы немного повезло нам, мы увидели бы чудо — город Святого Марка в снегу… Но уже не в этот раз, видимо… Хотя… у меня какое-то странное чувство, как будто впереди у нас — долгое-долгое путешествие…

А что глаза устают без снега — это я помню. Веки точно подпалили, и постоянно хочется спать — правда? Хорошо помню…

У меня есть подруга, русская художница — она уехала давно, намного раньше меня, и перебралась в Урбино, город Рафаэля. Это на юг, через Болонью, отсюда часа три на машине. А родилась и полжизни провела в Нижнем Новгороде — как она выражалась, барочный город, в котором одни заборы и почти всегда осень… Уезжая, шутила, что жизнь в России намертво вколачивает в нас один железобетонный навык — “следите за руками”… А следить — смеялась она — все-таки хотелось бы за кистью художника или мыслью поэта… Теперь она говорит, что нигде в мире, кроме Урбино, жить бы не смогла — но и ей поначалу бывало тяжко, особенно на побережье в январе-феврале. Тут же никакой тебе “ошеломительной зимы, ни кремнистого небосвода”. И “рассвет не горит ежеутренним спиртом…” Тем более у вас, на заливе, где Новый год встречают с “Дайкири Мулато” под пальмами и, чтобы увидеть снег, надо подниматься в горы… Так вот, она все успокаивала: переживешь первую зиму без снега — дальше будет легче. Быстро привыкаешь и начинаешь ценить другое…»

А через день — или два? — в остроугольных сумерках крохотной кондитерской между театром Fenice и Campo SantAngelo, где их угощали «лучшим кофе и тирамису в Венеции», он почему-то вспомнил, как она предостерегала его под Москвой и инструктировала на случай, если явятся вдруг какие-нибудь «Гулкин и Закоулкин», а явился меж тем восковой и поджарый, с угрюмой фамилией, в которой — как ни ставь ударение — все выходило неприлично: Залубов, хотя, справедливости ради, случалось встречать и других, безымянных. А потом, отсмеявшись коротко, спросил, не знаком ли ей человек из корпоративной безопасности, которого в городе Котор все зовут герр Манн?

«Да, — сказала она. — Коренастый, с физиономией велосипедиста? Ну, такое целеустремленное лицо, как бы только что освистанное ветром? Его настоящая фамилия — Рихтер… если она вообще есть. Он из поволжских немцев, полиглот, с Джаном уже много лет, кажется… Когда-то был даже приставлен к нашей дирекции. Давно — в самом начале, и совсем недолго. Очень неприятный, прилипчивый взгляд. Онетти ¹ сказал бы, “искушенный статистикой”. За что он сейчас отвечает — не знаю, но, по-моему, по-прежнему фигура не из последних в одной из структур. И радио, наверное, курирует тоже… Что-то случилось? Какие-то неприятности с ним? Может быть, мне позвонить Джану?»

Дан пригубил кофе и покачал головой.

Не сразу — подсказывают нам, — но покачал головой.

И тем же вечером — или ближе к ночи? — лежа навзничь в сбитой пене млечных теней и подушек в ее коленях, он спросил, не страшно ли ей: что будет, если тот, кого почтительно зовут аль-Бунн, узнает про них — ведь они не слишком осторожны, и герр Манн отчего-то закружил поблизости, а в состязании щепетильных с внимательными победителей не бывает?

«На этот счет можно не беспокоиться, — сказала она. — Ему не интересно… Тут давно все выяснено и обоюдно оговорено… Не первый год… Fair play ²… В определенных границах, конечно… Высокие договаривающиеся стороны… и так далее…»

А потом — снова подсказывают нам — он говорил еще тише, почему-то прижимая к переносице опрокинутую ладонь: жизнь его тоже как будто бы закалена статистикой, и хотя ему полагалось бы сойти с ума от незаслуженных даров Адриатики, здесь всех подстерегает случай, и потому правильнее быть если не предупрежденным, то предуготовленным. Что если тому, кого зовут аль-Бунн, все опостылеет или по какой-то причине он решит «закрыть лавочку», включая, а вернее — выключая из эфира неприбыльное и непрофильное «Радио Монтенегро»? Всем, естественно, будет нелегко, но куда деваться чужеземцу без имени, у кого нет ни настоящего дома, ни паспорта, ни работы? Чем тогда обернутся дары и спасение, когда все разлетится прахом над заливом и не останется ничего: ни голоса, ни отголоска в балканской новелле; и даже имя, как былопредсказано, «не мелькнет в примечании к названию эмигрантского кладбища»? ³ «Я больше не дам тебе коньяка, — улыбнулась она. — Вот уж точно: вколочено стальным костылем… Как будто ТАМ ты не жил безымянным отшельником в железобетонных джунглях и тебе было что терять…»

***

^1.Хуан Карлос Онетти (исп. Juan Carlos Onetti; 1909–1994) — уругвайский писатель. Представитель «поколения 45‑го года», к которому принадлежал также Марио Бенедетти и др. Характеристика взята из его романа «Краткая жизнь».

^2.Fair play (англ.) — честная игра. Но здесь скорее имеется в виду один из ее принципов: равные шансы.

^3. Из стихотворения  В. Набокова «Слава» (1942 г.).