20.10.2015 11:29:00Рецепт успеха

В этом году юная пловчиха привезла золото с Первых Европейских игр и Чемпионата мира. Для пятнадцатилетней девушки это первый серьезный успех в жизни. Впереди новая цель — летние Олимпийские игры 2016 года в Рио. 

Насколько я знаю, ты попала в плавание достаточно случайно…

В бассейн меня привели родители, когда мне было семь лет — просто чтобы я научилась держаться на воде. Но я сразу же начала хорошо плавать, появились первые результаты, и я решила не останавливаться на достигнутом, пошла дальше. Конечно же, большую роль сыграли мои первые тренеры — Екатерина Курникова и Евгения Тесленко.

И вот в этом году ты вошла в состав юношеской сборной России…

Первые мои сборы были в 2014 году в Волгограде, я уже тогда вошла в состав юношеской сборной, но в резерве. Я начала показывать высокие результаты, меня заметил старший тренер сборной России, началась работа в основном составе.

Четыре медали на Первых Европейских играх — что это за награды, в каких дисциплинах?

Все это медали за эстафеты. Самым запоминающимся стартом была эстафета 4 x 100 вольным стилем, где мы взяли золото. Мы первыми попали в полуфинал и надеялись, что удержим первое место. Так и получилось. Я плыла вторым этапом, мы в тот момент уже лидировали. А вот на последнем этапе нас начали догонять британки. Соревновались жестко, шли почти вместе, но наша девочка все-таки вырвала победу! Это была огромная радость! И я хочу поблагодарить всех наших болельщиков, всех, кто переживал за нас там, на трибунах, и дома перед телеэкранами. Вы даже не представляете, как эта поддержка важна в момент борьбы за победу!

Как ты оцениваешь условия, созданные в Баку для спортсменов?

Организация была на высшем уровне, как, наверное, бывает только на Олимпиадах. У нас было все, что необходимо спортсменам: питание, сон, транспорт. Нам создали просто отличные условия!

Европейские игры проводились впервые. Как ты считаешь, есть ли у них будущее?

Конечно, у этих Игр есть будущее, и через четыре года наверняка появятся спортсмены, которые побьют наши рекорды и достижения на новых Европейских играх. А кто-то, возможно, проявит себя и на большой Олимпиаде в Рио-де-Жанейро. Например, в плавании сейчас некоторые спортсмены уже отобрались на чемпионат мира, а это, по сути, отборочный этап Олимпиады. Шансы есть у всех.

А сама ты к ним готовишься?

Да, я планирую больше тренироваться, хотя уже сейчас мы с моим тренером Натальей Александровной Романовой усиленно работаем, оттачиваем каждый метр заплыва. Она ставит мне технику, длину гребка и, конечно, скорость, ведь я прежде всего спринтер.

Где ты тренируешься?

Я тренируюсь не только в России, но и, например, в Армении. Езжу на сборы в Волгоград, в Москву. В Нижнем Новгороде тренируюсь в «Дельфине».

Как тебе удается совмещать спорт с учебой в школе?

В школе я стараюсь все сдавать вовремя, чтобы не было никаких долгов. Учусь стабильно, хорошо. В этом году перешла в десятый класс, надеюсь, что и там все сложится удачно.

Как складываются отношения в команде? Вы дружны? И вообще, есть ли в спорте место для дружбы?

Мы очень дружны, и это отмечают как болельщики, так и иностранные спортсмены. Наш командный гимн знали, пожалуй, все вокруг, потому что он звучал очень часто. И, конечно, мы вместе делили слезы счастья от того, что мы — первые!

Неужели нет никакой конкуренции внутри команды?

Нет, мы относимся друг к другу совершенно без какой-либо злости, искренне желаем друг другу удачи, потому что понимаем: что будет, то будет. Ссориться из-за этого не стоит.

Творчество молодого нижегородского композитора привлекло внимание ценителей Нижнего и Москвы, он сотрудничает с лучшими исполнителями России и Европы. Но слава для него не главное, главное — музыка.

Вы получили признание, когда вам было всего двадцать два — о вашей опере «Марево» заговорили не только в Нижнем, но и в столице…

Не сказал бы, что это что-то изменило. «Марево» было просто очередным проектом, которые следовали один за другим. Было много новой публики, которая приезжала из Москвы, с Запада, но я бы не сказал, что их отношение к этой работе кардинально отличалось от оценки нижегородцев, посмотревших оперу. Конечно, внимание — это приятно, но это был совсем не тот успех, который бывает, скажем, у Газманова.

Мне кажется, к такому успеху вы и не стремитесь.

Конечно, нет. Современная музыка находится совсем в другой плоскости, она не связана с понятием славы, это просто возможность заниматься тем, что мне интересно в музыке.

Но был у вас момент, когда вы ощутили что вот оно — попал! Европейские примы исполняют твои оперы, ведущие искусствоведы пишут хвалебные отзывы, неужели не было ощущения — вот оно, началось!

Нет, такого ощущения не было. И в этом нет никакого кокетства. А что касается Натальи Пшеничниковой — уникальный случай, когда она выступает. Она профессионал, и показывать ей ерунду, халтуру было бы просто неудобно. И при этом общение с ней строилось очень дружески, неформально, мы вместе искали решения.

На фото: Опера «Марево»

Вы работали на равных? Не чувствовали снисхождения со стороны профессионалов?

Нет абсолютно. Вообще должен сказать, что в среде музыкантов, которые занимаются современной музыкой, во всяком случае среди тех, с кем я общался, нет этого снобизма. Мне кажется, это хорошо. Когда я познакомился с классиком немецкой современной музыки Хельмутом Лахеманом, которому уже за семьдесят, он сразу же попросил меня называть его на ты.

Эта ситуация характерна только для современной музыки? Среди классических музыкантов это есть?

Может, в классической музыке чуть больше имеет значение статус. Хотя, например, я общался с прославленным пианистом Алексеем Любимовым, который играет и Моцарта, и современную музыку, и тоже не почувствовал никаких барьеров — ни возрастного, ни любого прочего.

Вы работаете в консерватории, которая считается оплотом классической музыки. Как ее преподаватели, студенты относятся к вашему творчеству?

Абсолютно нормально. В консерватории было достаточно большое количество композиторов. Мой преподаватель Борис Семенович Гецелев, сам прекрасный композитор, обучался у Щедрина, признанного классика. Никогда ни один композитор не воспринимался там как что-то странное, непонятное. К тому же в консерватории проходят фестивали новой музыки, которые охватывают огромное количество самой разной по стилю музыки, приезжает большое количество российских и зарубежных композиторов, которые сочиняют в том числе и авангард.

На фото: Выступление ансамбля NoName

Ваш проект этого года — «За закрытыми дверями», в котором зрители не видят музыкантов. Как родилась эта идея?

Эта идея не просто так возникла, в этом проекте сошлись все постулаты, которые важны для меня в музыке. Мне всегда хотелось сделать нечто не в привычной концертной ситуации — ну, знаете, когда артисты выходят на сцену, кланяются… Мне хотелось воссоздать атмосферу, когда слушатель может послушать музыку в неформальной ситуации, как у себя дома.

Но ведь сейчас это как раз типичная ситуация — люди слушают музыку постоянно в на-ушниках, не видя исполнителя, она становится ежедневным фоном, и это, на мой взгляд, принижает ее как искусство.

Когда перед вами нет музыкантов, привычных рядов кресел, а есть только живая музыка, в этом есть свои плюсы. Это способ познания самого себя, а это, возможно, самая важная функция музыки и исполнителя. Если в этот момент слушатель общается сам с собой, значит, все удалось.

Пять картин, победы в отечественных и международных фестивалях, всероссийский прокат... Для нижегородского режиссера сложный и неоднозначный жанр авторского кино поистине стал успешным.

Почему вы выбрали именно авторское кино? Все-таки коммерческий кинематограф — занятие и более денежное, и больше славы приносит…

Это все равно что спросить, почему вы пишете стихи о своей любви и страданиях, а не рифмуете свадебные поздравления на заказ. Нет, я ни в коем случае не сравниваю. Я люблю коммерческий кинематограф. Но вопрос на самом деле сложнее. Я бы не сказал, что авторское кино не зарабатывает денег, авторское кино не значит некоммерческое, вы просто путаете жанр и род: и коммерческое кино бывает авторским, и авторское кино бывает коммерческим. Но, правда, не у нас. У нас в России авторское кино в загоне, ему крайне трудно заработать деньги. А потому авторское кино — редкий зверь в наших лесах.

Вы сами продюсируете свои фильмы. Не чувствуете противоречия между творческой режиссерской и меркантильной продюсерской сферами деятельности?

Противоречий нет. Мне часто приходится слышать удивление и (пусть это нескромно прозвучит) восхищение коллег, что я умею совмещать в себе творческого человека и менеджера. Скорее всего, должен поблагодарить маму и папу за то, что я получился таким. Конечно, бывают чистые творцы, которые не желают заниматься материальными вещами, и есть продюсеры, которые не лезут в творческую работу. У меня получается это совмещать, и это не какой-то уникальный случай, это нормальная позиция в мире кино. Я действительно неплохой организатор, который знает и любит производственную часть кинопроцесса. Но, безусловно, творчество на первом месте. Все ради него. А способности самому спродюсировать фильм — ну, так получилось, почему это плохо?

В наше время легко убедить людей давать деньги именно на авторское кино, которое изначально не рассчитано на большую прибыль?

Тяжело — это не то слово. Впрочем, деньги искать всегда тяжело. Но, во‑первых, я и не особенно их ищу. Я каким-то образом умудряюсь снимать фильмы с микробюджетом в один-два миллиона рублей. А во‑вторых, я снимаю на свои заработанные деньги. Ну и деньги друзей. Благо что деньги небольшие, с учетом того, что фильм делается не один год. Это средняя зарплата в Москве. Если размазать. Впрочем, это же не реалистичный бюджет, это сколько мы тратим живых денег, если посчитать бесплатный труд сотен людей, в том числе и актеров, на каждом нашем фильме, суммы будут — десятки миллионов рублей. Но мы говорим и пишем честно. Конечно, к нам приходят и частные инвесторы, но я вас уверяю, я ни у кого ничего не прошу и ничего не жду. Если бы я постоянно просил и ждал, то ничего бы не снял.

У ваших фильмов на удивление счастливая фестивальная судьба. Кто занимается продвижением ваших картин на международные фестивали?

Я в первую очередь продюсер, который занят производством картин, ну, можно сказать, креативный и исполнительный продюсер, я не занимаюсь PR-сопровождением фильмов или продвижением картин на фестивали. Мне это не интересно, да и просто нет на это времени, все съедает постпродакшен и съемки кино. Впрочем, и с точки зрения творца это не совсем скромно — продвигать собственное творчество. Хотите верьте, хотите нет, но, несмотря на то что мои фильмы получили уже восемнадцать наград, я не занимаюсь их продвижением — есть люди, которые профессионально этим занимаются, ну и помогают мне. К тому же после пяти снятых картин отборщики фильмов для фестивалей меня уже знают и сами обращаются с предложением принять участие в том или ином фестивале.

На фото: Кадр из фильма «Последняя ночь»

Критерии успеха коммерческого кино ясны — кассовые сборы, звезды в титрах. А в авторском кино что является показателем успешности?

Ответ очевиден — участие в фестивалях, фестивальные награды. Хорошо это или плохо, не знаю, но это так. За рубежом, где с авторским кино все в разы лучше, чем в России, существует фестивальная карта, причем все фестивали разные — это и Венеция, и Канны, и Локарно. Я участвовал в Монреальском фестивале, одном из самых авторитетных и старейших в Канаде. Но, говоря об успехе, я, конечно, не скидываю со счетов мнение зрителей и отзывы критиков. Не только фестивали, конечно, и награды. Важно, как фильм примет зритель. В том числе и искушенный зритель. Как сказал один великий режиссер, «я снимаю кино для собственной мамы», в этом есть глубокая мысль, как мне кажется. Главная оценка — это твоя оценка, твоей совести, твоего зрителя, твоей личной жизненной истории.

Недавно вышел ваш новый фильм «Последняя ночь». Как складывается его судьба?

Фильм вышел буквально пару месяцев назад, но уже успел побывать на четырех фестивалях. Фильм идет в прокате в десятках городов России. Сейчас речь идет о международной дистрибуции фильма, ведутся переговоры с рядом российских федеральных телеканалов. Я очень надеюсь, что у фильма будет своя яркая и кинотеатральная, и эфирная судьба. Не ради собственной славы, а как благодарность за работу всей большой команде и актерам, которые трудились над картиной. Для меня это важнее всего.

Фигурант рейтинга самых влиятельных людей в российском искусстве, обладатель премии Нижнего Новгорода за восстановление «Арсенала», Анна Гор видит в работе ГЦСИ возможность преодолеть провинциальность сознания.

Как фигурант рейтинга самых влиятельных персон в русском искусстве вы ощущаете влиятельность своей репутации?

Репутация, безусловно, существует. Мы целенаправленно, осмысленно, последовательно работаем на то, чтобы повысить репутацию и нашей организации, и нашего города в сфере искусства. Создание репутации — это не побочный, а основной результат деятельности. Я, в силу знаний и опыта, эксперт в области культурной политики, а культурная политика — это в том числе и создание культурных репутаций.

Если у вас существует стратегия создания репутации, то наверняка должен быть и рецепт, как ее создать…

Рецепт есть, но он такой сложносочиненный, что его нельзя пересказать в два счета. Главное — это профессиональное понимание идеальной ситуации, к которой надо стремиться. Понятно, что достичь идеала никогда не получится, но делать шаги, чтобы к нему приблизиться, можно.

У вас есть идеальные образцы, к которым вы хотите приблизиться, — какая-то культурная институция, музей?

Конкретного образца нет и быть не может, все хорошие музеи хороши по-разному. У них, казалось бы, похожее наполнение, но в разных условиях, в разных ландшафтах, в разных обществах и культурах, и только когда учитываются все эти обстоятельства, возникает модель, пригодная существовать здесь и сейчас. Моя работа требует знания множества примеров и отбора всего лучшего из этих примеров.

На фото: Симпозиум по современному искусству в Арсенале

В ГЦСИ работает целая команда, но в сознании горожан Арсенал в первую очередь связан с именно с вами…

Я не думаю, что это очень хорошо. Конечно, значимые музеи часто связывают с именем их руководителя, но это не главное. Главное, чтобы мои молодые коллеги подхватили и продолжили нашу общую линию.

В рейтинге самых влиятельных людей русского искусства вы — одна из немногих, кто живет и работает не в столице…

Это показатель того, что составители рейтинга не делают различий между столицей и провинцией. Ведь столица и провинция различаются широтой горизонта. И если он широк, то совершенно неважно географическое положение.

Кстати, когда заходишь на территорию Арсенала, возникает ощущение, что попал в не провинциальное место, более цивилизованное, что ли. Как вы этого добиваетесь?

Все дело в целеполагании. Когда внятно проговоришь для себя цель, ответишь для себя на главный вопрос — зачем я это делаю, дальше эта цель ведет тебя, как компас.

И зачем вы это делаете?

Затем, чтобы мой родной любимый город перестал быть провинцией.

Цель прекрасная, но столицы и провинции будут существовать всегда, таков порядок вещей.

«Провинция» может быть территориальным термином, а может — содержательным. Есть такое выражение: «провинция — не место, а состояние». По месту мы всегда останемся провинцией, а по состоянию мы должны ее преодолевать. Арсенал — это то место, которое помогает чувствовать себя в открытом мире. Если люди свободно воспринимают искусство, живут в широком культурном контексте — значит они преодолели в себе провинциальность, а если они боятся всего нового в искусстве, видят в нем только провокацию, не умеют читать его язык — значит не преодолели.

За годы существования Арсенала вы заметили изменения в сознании нижегородцев?

Я не могу сказать про всех нижегородцев, я вижу публику, которая к нам приходит, и я очень сильно замечаю их внутренний рост, расширение их интересов, интеллектуальных способностей.

Я вспомнил, как много лет назад вы начинали с маленькой галереи в Доме архитектора, как потом получили полуразрушенное здание в Кремле, как раздавались возмущенные голоса, мол, зачем это сделали… Сейчас, когда вы создали успешный проект и город официально признал его, наградив премией Нижнего Новгорода, что вы чувствуете? Есть ощущение, что вы достигли своей цели?

Конечно, нет! Мы пережили важный этап, но это только часть пути. Мы привели в порядок памятник архитектуры и дали ему новую жизнь — отлично, но это не конец работы.

Сама добившись успеха, известный тележурналист теперь учит других, как добиваться успеха. А в этом году вышла ее книга, обобщившая многолетний опыт журналистской и продюсерской работы.

Сейчас на прилавках так много разных пособий, как стать успешным! Почему нам надо прочитать именно вашу книгу «Правила делового общения. 33 нельзя и 33 можно»? Чем она отличается от других?

Читать надо все книги. Сейчас действительно бум книг нон-фикшн, в которых люди дают разные советы. Например, мне понравилась книга Игоря Манна «Номер 1. Как стать лучшим в том, что ты делаешь». А сейчас всей семьей мы обсуждаем «Пять языков любви» Гэри Чепмена. Вообще я считаю, что ни одна книга не открывает ничего нового, а структурирует собственные мысли: человек уже о чем-то думал, просто не мог так сформулировать. Поэтому я не призываю читать только мои книги, я с радостью готова конкурировать с другими авторами.

Откуда вы брали материал для своей книги?

Книги создаются по материалам моих тренингов. Я вела курсы риторики — в результате появились книги «Я говорю, меня слушают» и «Вам слово». Потом ко мне стали обращаться с просьбой предложить тренинги, помогающие налаживать контакты с другими людьми, входить в диалог, — после них и появились «ЗЗ нельзя и 33 можно». У меня накоплен журналистский и педагогический опыт общения с разными людьми, поэтому выбор примеров был богатый.

Да, интервью — это ведь и есть общение, диалог…

И не только интервью. Мне надо было продвигать свою школу телевизионного мастерства, поэтому у меня есть опыт общения, убеждения. На той же церемонии ТЭФИ, где с бокалом шампанского ходят известные персоны, ты хочешь подойти очень ко многим, но не факт, что они хотят с тобой общаться, у них свои приоритеты. Известный продюсер Александр Акопов сказал мне чудесную фразу: «Чем выше ты поднимаешься, тем меньше людей, с которыми ты хочешь общаться сам, и тем больше людей, которые хотят общаться с тобой». У больших людей есть методики быстрого вежливого окончания разговора, я сама часто была тем человеком, от которого «уходили». На своих тренингах я учу, как завладеть вниманием и как быстро, но вежливо избавиться от ненужного общения.

С высоты вашего личного опыта, как завладеть вниманием человека, чтобы он от тебя не «ушел»?

Надо нажать на две клавиши, которые всегда работают, — либо страхи, либо амбиции. Необходимо понять, чего человек боится и чего он хочет в этой жизни, на чем сосредоточен, и тогда все получится. Тут лозунг простой — не надо решать свои проблемы, надо решать проблемы другого человека.

Вы знали лично множество людей, которые на ваших глазах сделали головокружительную карьеру. Что, по-вашему, их объединяет, что позволяет им достичь успеха?

Успеха всегда добивается тот, кто отличается и при этом не боится отличаться. Тот же Жириновский — все мы его сразу невзлюбили, ругали, злились, а он набирал баллы, потому что сильно отличался от других. Я была ведущей предвыборного эфира с кандидатами в президенты России в 1996 году. Пришли Явлинский, Зюганов, Тулеев — все в одинаковых серых пиджаках, и лишь один Жириновский был в канареечно-желтом. И я понимала, что в этот момент вся страна смотрит на него, и я ему внутренне аплодировала, хотя никогда не была его поклонницей.

А наоборот — почему человек, добившись успеха, не может удержаться на вершине?

Плыть на волне успеха можно недолго, поэтому надо постоянно что-то придумывать новое. Надо реагировать на вызовы времени, нельзя постоянно эксплуатировать что-то одно. Надо работать, расти и меняться, потому что все вокруг меняется. То, что в тебе любили, очень скоро надоедает. Надоела даже Пугачева — она пробовала меняться, но уже было поздно, публика от нее устала. И еще — надо относиться к успеху как в временному подарку судьбы и никогда не считать себя лучшим.

Школа имени М. В. Ломоносова присоединилась к международной системе образования, которая не только открывает школьникам двери в лучшие университеты мира, но и вырабатывает у них менталитет самостоятельных, успешных людей.

В этом году Ваша школа работает в соответствии с международными стандартами, подтвержденными соответствующим Сертификатом. Что это означает для учеников, их родителей, учителей?

В первую очередь это означает успешное завершение процесса авторизации, занявшего, впрочем, вместо положенных трех лет — два года и три месяца. Это на самом деле победа! Присуждение международной авторизационной комиссией статуса школы Международного бакалавриата (International Baccalaureate) — это признание той работы по обновлению образования, которую мы сами здесь вели в течение более 20 лет. Наши представления о современном образовании, о будущем школы счастливым образом совпали со стандартами и практиками системы, которая во всем мире объединяет тысячи школ. Великобритания и Швейцария, США и Япония, Финляндия и Франция — такие разные страны развивают систему для того, чтобы не только помочь выпускникам стать студентами ведущих университетов мира, но и подготовить их к новой роли в меняющемся мире — ответственных, равноправных, активных граждан.

Почему Кембридж, Оксфорд или Гарвард заинтересованы в ученике IB школы?

От обычных национальных тестов, типа нашего ЕГЭ, в мире начинают отказываться. Итогом обучения в международной школе является дипломный проект, который оценивается в едином экзаменационном центре, причем учитываются разные параметры — владение материалом, критическое мышление, творческий подход, рефлексия, способность к многоканальной коммуникации и даже корректность заимствования интеллектуальной собственности. За последние 30 лет у ведущих мировых университетов была возможность сравнить выпускников разных образовательных систем, и предпочтение в последнее время все больше отдается выпускникам IB-школ. Часто уже не ученик ищет университет, а наоборот — университеты набирают студентов и продолжают формировать в них лучшие качества профессионалов и исследователей, способных учиться всю жизнь.

Ученики, воспитанные в российской системе образования, готовы учиться по-новому?

А вы попробуйте объяснить нашему среднестатистическому выпускнику, что теперь он сам будет определять набор предметов, что он сам будет решать, сколько и с кем ему готовиться к защите дипломной работы, где и как он будет проводить исследования, что теперь он самостоятельно будет отслеживать свои результаты, чтобы понять, кто из преподавателей ему нужен…

Видимо, эта система требует изменения в мозгах учеников, чтобы они уже не плыли по течению школьной программы, а сами решали, что им надо?

Верно. И ведь это именно то, что потребуется от них во взрослой жизни. Обучаясь в школе, ученик занимается изучением себя и мира. Своего места в мире и возможности изменить этот мир к лучшему.

Этому можно научить?

Этому можно научиться. Если поддерживать в себе такие главные качества, как любознательность, уравновешенность, сочувствие, умение принимать неожиданные решения и брать на себя ответственность.

А как же федеральные стандарты, ЕГЭ и вообще национальная система образования?

Уникальность системы Международного бакалавриата в том, что она предполагает в качестве базы национальные программы и даже в качестве языка инструкций разрешает родной язык. То есть для нас — русский. Английский язык — традиционный язык международных школ — наши ученики начинают использовать уже с первого года IB (5,5 года) в качестве языка исследований. Что значительно повышает мотивацию к изучению языка.

А как у вас возникла идея присоединиться к этой программе?

Впервые словосочетание «международная школа» мы услышали от родителей наших учеников из других стран. Нам представлялось, что именно присутствие иностранцев делает школу международной. Оказалось, все гораздо сложнее. И наши дети меняли российскую школу на английскую или швейцарскую, и иностранцы приезжали к нам, чтобы затем поехать учиться в другую страну. Важно было понять идею преемственности и развития, а не оценок и учебных предметов. Международная школа для учителей — это принятие и строгое исполнение правил, принципов и следование философии международного образования. А для учеников — возможность, оказавшись в любой точке мира, ощутить себя все в той же школе, неважно, как она называется и где находится.

То есть это школа без стен и границ?

Именно, как и все образование будущего. Авторизация школы в Нижнем Новгороде стала для нас своеобразным импортозамещением в системе образования, но с тем преимуществом, что ребенок не теряет связи с родиной, с родным языком.

В сентябре гимнастка вернулась в Нижний в статусе абсолютной чемпионки мира — на Европейском турнире российская команда впервые за последние шесть лет завоевала золото. Сейчас усилия Анастасии сосредоточены на ее главной цели — Олимпийских играх.

У вас был очень насыщенный спортивный год. Вы вообще успеваете отдыхать от своих побед?

Первый раз я отдыхала десять дней после Европейских игр и потом, после чемпионата мира, я на двенадцать дней уезжала в Италию отдохнуть.

Так мало? При ваших интенсивных нагрузках этого достаточно, чтобы восстановиться, прийти в форму?

Если главный тренер так решил, значит достаточно. И я тоже с ним согласна, по крайней мере я уже чувствую себя готовой к тренировкам.

А как вы обычно отдыхаете?

Я полностью забываю о тренировках, расслабляюсь с друзьями, близкими, в общем, как обычный человек.

Ваши родители живут в Петрозаводске. Вы часто их навещаете?

А вот семью я, к сожалению, не успела повидать — мне надо было быть в Нижнем, как раз здесь начались соревнования, награждения…

Вы переехали  в Нижний Новгород в довольно юном возрасте. Вам тяжело дался этот переезд?

Поначалу, первые три-четыре месяца, было тяжело, а потом привыкла, мои родители привыкли тоже. У меня в Нижнем появились друзья, причем не только среди спортсменов, но и среди людей, далеких от спорта. И сейчас я могу сказать, что Нижний Новгород — мой родной город. У меня здесь есть свои любимые места, люблю вместе с друзьями погулять, поужинать в «Тиффани»…

Вроде бы гимнастки должны сидеть на диете?

Нет, нет, это не про меня (смеется)! Я ем что хочу, когда хочу, у меня с этим все в порядке.

Во время трансляции ваших соревнований прекрасно слышно, как дружно за вас болеет зал. Там, на ковре, эта поддержка ощущается?

На ковре — нет. Во время выступлений я привыкла полностью концентрироваться, уже перед выходом на ковер я ничего не вижу и ничего не слышу вокруг. Поэтому я и не слышу, что кричат болельщики из зала, и считаю, что это правильно. А вот уже после выступления, когда мы сидим на диванчике и ждем оценку, я уже слышу реакцию наших болельщиков.

Как у вас получается так сконцентрироваться?

Трудно сказать, это у меня выработалось за много лет тренировок.

Говорят, Ирина Александровна Винер довольно жесткий тренер…

Да, это правда, но по-другому никак нельзя. Она очень требовательная — пока гимнастки не выполнят все так, как нужно, с ковра не отпустит. Но если все время гладить по голове, то так ничего и не получится.

Какие у вас карьерные планы?

Конечно, вершина, к которой я стремлюсь, — это Олимпийские игры. Сейчас мы отдыхаем, потом отправляемся на восстановительные сборы в Сочи, а дальше начнем ставить новую программу.

Вам уже двадцать четыре года, для гимнастки вы достаточно взрослая. До какого возраста вы планируете оставаться в спорте?

Да, как правило, гимнастки выступают до двадцати–двадцати двух лет. Но сейчас мне трудно сказать, что будет завтра, может случиться что угодно, травма, например.

Но, возможно, вы уйдете на тренерскую работу?

Вы не поверите — я пока даже не задумывалась, чем я буду заниматься, когда уйду из спорта. Но в тренерскую работу я не хочу идти, возможно, я полностью сменю сферу деятельности.

У известной и любимой в нашем городе художницы в этом году были две персональные выставки — в Нижнем и в Париже, которые стали новым этапом ее успешной творческой карьеры.

У тебя в этом году прошли две персональные выставки. Какая лично для тебя более значима?

Лично для меня — конечно, в Нижнем Новгороде.

А если отбросить личный момент и поговорить о пользе для карьеры…

Тогда, конечно же, во Франции. Для любого художника представить свои работы в Париже — это некий этап. Тем более что большинство посетителей были французы, которые видели меня первый раз. В Париже выставлялись все лучшие авторы, и быть понятной для французов было для меня важным.

В Нижнем тебя знают и любят уже много лет, а там, во‑первых, тебя никто не знает, а во‑вторых, французы настолько избалованы искусством, что удивить их очень сложно…

Конечно, французы традиционно лучше разбираются в искусстве, чем наша публика, но при этом они очень открыты и доброжелательны, там нет того столичного снобизма, который можно встретить в Москве. И оказалось, что у меня, российского художника, с ними очень похожее восприятие мира и цвета. Париж очень интернациональный город, сейчас там выставляется много китайских, африканских художников, но я им все-таки оказалась ближе — и по стилю письма, и по цветовой гамме.

Наверное, дело в общей европейской традиции?

Моя живопись в принципе происходит от французской живописи конца XIX — начала XX века — я с детства обожала импрессионистов, они очень активно работали с цветом, со светом. Удивительно, что и сейчас много художников во Франции работают с цветом. Когда я была в Париже первый раз двадцать лет назад, моя цветная живопись была не в тренде, а сейчас парижские галереи заполнены очень яркими работами.

Может, дело в наплыве эмигрантов?

Кстати, думаю, да. Африканская кровь требует открытой чистой цветовой гаммы. Все мои работы, представленные в Париже, были написаны во Франции в разное время, и это тоже наложило свой отпечаток. Искусствоведы отметили, что работы, написанные в Гаскони, более изобразительные, отражающие окружающий мир, а парижские работы наполнены свободой — в этом городе тебя окружает пространство полета, свободы, и это, конечно, отражается в работе.

Когда я ходил по твоей нижегородской выставке, мне на мой непрофессиональный взгляд показалось, что за все годы работы твоя авторская манера принципиально не менялась.

Профессионалы видят большие различия. Во‑первых, цветовая гамма изменилась — она с годами стала более яркая, открытая. Моя подруга художник Галина Каковкина говорит, что раньше у меня был период лихости, сейчас же — период мастерства. Но мне нравится, что у зрителя осталось от моей выставки ощущение целостности. Я всегда боялась художников, которые могу «и так и так». И кстати, то, что я давно работаю в одном направлении, мне в какой-то степени даже помогает. Иногда на мои выставки приходят люди, которые видели меня лет десять-пятнадцать назад. Они смотрят на мои картины и говорят: «Слушайте, это же Панкова!» А я стою рядом — но меня они не узнают, а живопись узнают! И для меня как для художника это очень ценно. Быть похожим на кого-то другого не интересно. Хотя в художественном училище я так не писала, так писать было невозможно, иначе меня выгнали бы сразу. А сейчас такая манера считается уже классикой.

Выставка в Париже стала этапом в твоем творчестве?

Конечно, для любого художника лучшая визитная карточка — персональная выставка в Париже. После нее я участвовала еще в одной парижской выставке, и сейчас есть идея совместного проекта российских и французских художников, который, я надеюсь, будет осуществлен в ближайшие годы.

В этом году роман «Обитель» стал самой продаваемой книгой в стране. Как выяснилось, даже сам автор не может называть причину такого успеха.

Лично вы как объясняете успех «Обители» у читателей? Дело в теме, в жанре, в «раскрученности» автора?

Это всё, прямо говоря, предрассудки, что можно кого-то раскрутить или написать в таком жанре, который якобы востребован. Открою вам секрет: никаких востребованных жанров вообще нет, есть только отдельные востребованные книги. Если писатель решит написать в жанре иронического детектива, фэнтези, антиутопии или в каком угодно жанре только потому, что ему кажется, что этот жанр востребован, — его ничего хорошего не ждёт, уверяю вас. Потому что 99 процентов книг в этих жанрах пылятся на книжных складах. Выигрывает книга, которая, как правило, совершенно случайно попадает в те ожидания, которые будущий читатель и не собирался формулировать: он о своих ожиданиях элементарно ничего не знает …Я так много говорю ровно потому, что объяснений у меня нет. Наверное, «Обитель» просто неплохо сделанная, неглупая и любопытная книжка, где многие русские люди угадали себя и своих близких.

В прошлом году «Обитель» получила престижные литературные награды. Если честно, что для вас дороже — признание профессиональных критиков или успех у читателей?

Профессиональные критики в целом точно такие же читатели, как и все остальные, некоторые специально обучались филологическим наукам, некоторые просто злобные чудаки или чудачки, бесконечно сводящие с кем-то счёты. А критика — она всегда разная, и читатели всегда разные, и никогда не бывает, что критикам нравится, а читателям нет, или наоборот. И вообще, когда работаешь — об этом не думаешь, а когда книга написана — уже ничего не изменишь.

А чья похвала, чья критика для вас наиболее значима?

Меня волнует мнение моей жены и нескольких — в самом широком смысле — коллег по ремеслу. Я был очень рад, когда мы часов пять подряд говорили о моём романе с режиссёром Павлом Лунгиным, который всё в нём понял как мало кто. Когда мне позвонил Сергей Гармаш и с полчаса рассказывал, как он удивлён и поражён моей книжкой. Когда старейший русский поэт Станислав Юрьевич Куняев позвонил и рассказал, что вот лежит он в больнице, и читает, уже дочитал мой роман, и как-то стал на всё иначе смотреть, и даже в столовой всё доедать — это он, смеясь, со своим прекрасным юморком говорил про это. Борис, кстати говоря, Акунин, с которым нас ничего не связывает, кроме в целом напряжённых отношений, написал в блоге, что книга моя достойная, как бы сложно он ни относился к её автору, то есть ко мне. Мнение идеологического противника весит, конечно. Я сделал себе отметочку.

Вы очень активны в социальных сетях. Почему? Как говорится, «не могу молчать» или чтобы публика не забывала?

Меня в целом, конечно, удивляет вот это сугубо материалистическое объяснение чего угодно сегодня. Чтобы меня, как вы выразились, не забывали, я могу ходить на все ток-шоу центрального телевидения, куда меня, признаюсь, зовут еженедельно. А в соцсетях я пишу, потому что у меня болит. Потому что идёт, давайте себе в этом признаемся, война и я несу прямую ответственность за то, что будет с близкими и понятными мне людьми на Донбассе. Меня задевает — и я реагирую. Книгу по этому поводу писать некогда, до телевидения ещё надо дойти, а живой журнал всегда под рукой.

В этом году к вашему сорокалетию вышла ваша биография «Захар»? Мы уже можем считать вас «живым классиком»?

Лет с 45 о почти любом хоть сколько-нибудь значимом писателе пишут научные и прочие работы. Это обыденная практика; просто одни находятся вне этого контекста и поэтому удивляются, а вторые, в основном коллеги по ремеслу, всё про это знают, но реагируют как в том фильме, помните: «На его месте должен быть я». Там ещё милиционер отвечал: «Напьёшься — будешь».

В этом году нижегородский композитор, народный артист России получил премию Нижнего Новгорода за свою великолепную музыку, написанную для оперы-мюзикла «Коко Шанель. Страницы жизни».

Прошло полтора года со дня премьеры «Коко Шанель», первые впечатления улеглись, и вы можете трезво посмотреть на свою работу. Как вы ее оцениваете?

Сложнее всего оценивать самого себя и ставить самому себе оценку. Я могу говорить только о том, за что я отвечаю, — за музыку. Музыкальную часть спектакля я считаю своим успехом. По всей видимости, удалась и постановка: зритель, как известно, голосует ногами, а на спектакль ходят, он пользуется спросом. И присуждение опере премии Нижнего Новгорода — тоже показатель того, что постановка имела общественный резонанс.

А сейчас у вас не возникает желания что-то исправить в спектакле?

Да, какие-то детали хотелось бы улучшить — мизансцены, сценографию, оркестровки. Конечно, существует практика, когда исправления вносят уже в готовый спектакль, но сделать это уже сложно, как говорится, текучка засасывает.

Полноправным участником спектакля все признают роскошные костюмы Игоря Дадиани, частью представления стало настоящее модное дефиле в стиле Шанель. Вы не боитесь, что костюмы отвлекают зрителя от музыки?

Нет, я этого не боюсь. «Шанель» в первую очередь музыкальный спектакль, поэтому без костюмов он существовать может, а без музыки — нет. Никакого соревнования с Дадиани у меня не было, наоборот — музыка воспринимается лучше, когда ее сопровождает хороший зрительный ряд.

Когда еще шла работа над спектаклем, вы признавались, что не очень хотели браться за историю Шанель, что тема моды от вас далека. Сейчас, после окончания работы, этот мир стал вам ближе?

Вообще мода не очень меня интересует. И в нашем спектакле речь в первую очередь идет не о мире моды, а о жизненном пути героини, о том, как она добивалась успеха. Вот что интересует меня в личности легендарной Шанель, а заниматься она могла чем угодно — быть модельером, писательницей, музыкантом, кем угодно.

На фото: Режиссер-постановщик Ольга Иванова, модельер Игорь Дадиани и Эдуард Фертельмейстер

Свой первый мюзикл «Песнь о Данко» вы написали в 1983 году. Для того времени это был новаторский жанр для советской сцены. Как его тогда принимали?

В смысле жанра для тех лет это был настоящий прорыв, мюзиклы в нашей стране только начинали ставить. Параллельно со мной в Москве в этом жанре работал Алексей Рыбников, написавший «Юнону и Авось» и «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты». Мне показалось что материал горьковской «Песни о Данко» подходит именно для мюзикла — так и получилось. Конечно, спектакль встретил определенное противодействие. Его показывали на пленуме Союза композиторов России, и на обсуждении мнения разошлись кардинально: одни приняли с восторгом, другие не приняли категорически, академическая часть музыкантов даже называла меня проходимцем. Тем не менее эта работа потом дублировалась в других театрах страны, спектакль получил дипломы фестиваля, посвященного Горькому. Но самым главным для меня было то, что мюзикл «Песнь о Данко» был показан в День города на площади Минина.

С другом своем мюзикле «Дикая собака Динго» вы использовали рэп. То есть у вас нет снобизма по отношению к популярной культуре?

Конечно, нет. Когда-то в юности я начинал с эстрадных песен. Я очень люблю джаз. А рэп — это очевидная часть современной массовой культуры, почему бы он не мог охарактеризовать одного из персонажей мюзикла?

А в «Шанели» у вас звучали уличные парижские мотивы…

Да, в этом мюзикле есть стилизация под французский шансон. Если говорить о моих вкусовых пристрастиях, то, наверное, я всеядный.

У вас в планах есть написание нового мюзикла?

Сейчас я, вновь по заказу нашего оперного театра, работаю над пьесой Островского «Красавец мужчина», премьера спектакля запланирована на 2017 год. Пока не знаю, в каком жанре получится…

Но, судя по материалу, это будет что-то легкомысленное?

Скорее облегченное. Конечно, это ни в коем случае не будет оперой, может, оперетта, мюзикл или водевиль — как получится.

На фото: Премьера опера «Шанель. Страницы жизни»

Молодой актер исполнил заглавную роль в классическом спектакле «Горе от ума», открывшем новый сезон нижегородского ТЮЗа. Откроет ли Чацкий новый этап в его карьере, покажет время, но внимание к артисту эта роль привлекла точно.

Какие у вас были ощущения, когда узнали, что главная роль в «Горе от ума» досталась именно вам?

Конечно, с пьесой я знаком с детства, и мне всегда импонировала именно эта роль. Чацкий — единственный персонаж, который мне близок, который в чем-то похож на меня, а Молчалин, люди фамусовского общества мне не нравились уже в школе. К счастью, так сошлось, что мне достался именно Чацкий.

А много было претендентов на эту роль?

Ответ на этот вопрос знает только режиссер спектакля, я не задумывался об этом.

Роль Чацкого — классика русского театра. Вы видели ее в исполнении других актеров?

Да, я видел в записи один из классических московских спектаклей. Но вообще-то, когда я репетирую роль, стараюсь не смотреть другие варианты постановок. Если я увижу работу другого, пусть даже знаменитого, артиста, то буду, пусть несознательно, копировать его.

И все-таки «Горе от ума» в представлении большинства зрителей — это классическое старомосковское произношение, классические мизансцены…

Нет, я сразу решил, что все буду делать по-своему. Даже если в результате получится похоже на кого-то, будет лучше, чтобы я дошел до этого сам, а не под влиянием старых мастеров сцены.

А как вы относитесь к тому, что классические пьесы часто переносят в современные реалии, используют декорации, костюмы наших дней?

Если это действительно оправданно, я ничего не имею против, уверен, что существуют осовремененные постановки и «Горя от ума». Но лично мне подобные эксперименты уже надоели, как мне кажется, зрителям тоже, поэтому мне хотелось бы, чтобы нижегородцы все-таки увидели классический вариант исполнения пьесы.

Большинство ваших зрителей — школьники, для которых Чацкий — всего лишь скучный персонаж из учебника литературы. Вы хотели приблизить к ним своего героя, сделать его более живым, настоящим?

Да, конечно! Некоторые сцены я играю, как говорится, очень сильно «от себя». Часть мизансцен в нашем спектакле выстроена так, что я, выхваченный лучом прожектора, нахожусь рядом со зрителем, и это позволяет напрямую, без надрыва, передать словами Грибоедова то, что волнует лично меня. В эти моменты, как показали спектакли, школьники меня слушают особенно внимательно и, мне кажется, многое понимают.

А устаревший язык двухсотлетней давности не мешает общаться с современными школьниками?

Когда я читал пьесу еще до того, как мы приступили к репетициям, мне тоже показалось, что язык на самом деле сильно устарел. Но во время репетиций режиссер настолько точно разобрал даже не просто каждую реплику, а каждое слово в реплике, что текст стал мне абсолютно понятен. К фразам Чацкого у меня возникло собственное отношение, отношение современного человека, и это помогло словами двухсотлетней давности донести до зрителя современную мысль.

Как вы думаете, кем бы был Чацкий, живи он в наше время?

Мне кажется, таких людей, как Чацкий, сейчас уже не единицы, как двести лет назад, а намного больше. Это люди, которые учатся, занимаются своим делом, побывали за границей и знают мир не понаслышке, а значит, имеют право на собственное мнение.

Кстати, Чацкий в вашей трактовке положительный или отрицательный персонаж? Ведь при желании у Чацкого можно найти много неприятных черт…

Да, можно найти. Знаете, у артистов есть понятие — можно играть роль как защитник своего героя или как его обвинитель…

Так вы защищали Чацкого или обвиняли?

Защищал. Я считаю, что Чацкий прав. Говорят, что Чацкий учит всех жизни, лезет в чужие дела, я же играл его как человека, который никого ничему не учит, просто излагает свою точку зрения, видение мира.

Вы чувствуете, что эта роль может начать новый этап в вашей актерской карьере?

Если честно, я никогда не стремился к славе. Конечно, я бы хотел совершенствовать себя в своей профессии, стать гораздо лучше, чем я сейчас, и это стремление никогда не прекращается. Мне приятно верить, что зрителям близок мой Чацкий, но я не останавливаюсь на достигнутом, пытаюсь совершенствоваться внутри этой роли — от спектакля к спектаклю.

Участие в Московской биеннале молодого искусства, номинация на премию имени Сергея Курехина, персональная выставка в столичных галереях... У молодого нижегородца, работающего в жанре стрит-арта, художественная карьера набирает обороты.

Вы сейчас живете и работаете в Санкт-Петербурге. Есть ощущение, что вы переехали из провинции в культурную столицу?

На самом деле все в точности до наоборот — когда я приезжаю из Питера в Нижний, у меня возникает ощущение, что я попадаю в культурную среду, где что-то крутится, что-то происходит. Я по-прежнему принимаю участие в нижегородских художественных событиях, недавно приезжал на фестиваль уличного искусства «Новый город: древний», в следующем году вновь планирую принять в нем участие. Возможно, через год в Арсенале состоится выставка, посвященная нижегородскому уличному искусству, в которой я, возможно, приму участие. Так что если говорить о питерском стрит-арте, я не замечаю здесь какого-то движения, в этом смысле жизнь Нижнего богаче.

Может, дело в том, что архитектура Питера намного богаче и художники просто не хотят «портить» исторические стены?

Нет, в Петербурге на стенах очень много граффити, как и в любом другом крупном историческом городе, но вот именно стрит-арт не очень развит.

Почему вы изначально выбрали именно уличное направление в творчестве, а не что-то более классическое, галерейное?

Дело в том, что мне гораздо менее интересен камерный формат, мне интересно общение с людьми, изучение контекста, в который попадает моя работа, взаимодействие со средой, а не просо с холстом или картоном. Мне интересно намечать маршруты, исследовать материал, историю того или иного дома. Стрит-арт гораздо шире, чем камерная живопись, рисование в студии.

На фото: Проект «Заброшенная деревня»

Что касается взаимодействия с людьми… Все-таки в представлении простого обывателя стрит-арт — почти что хулиганство. Когда вы работали в Нижнем Новгороде, вы не встречали негативную реакцию горожан на свои работы?

Я бы так не сказал. В настоящее время в Нижнем Новгороде проходят экскурсии по стрит-арту, и на них приходит абсолютно разный народ — от пенсионеров до художников. Возможно, не все еще понимают это искусство, не все видят разницу между стрит-артом и граффити, но лично я не могу вспомнить случай, когда я бы не смог объяснить человеку, почему я рисую на его доме. Не помню, чтобы мои работы вызывали у людей негативные эмоции, наоборот — жители даже приглашали на чай, следили за ходом работы.

Ну вот, предположим, я житель дома, который вы собираетесь разрисовать. Объясните мне в двух словах, почему то, что вы делаете, — это искусство?

Искусство выделяется на фоне других созданных человеком вещей, таких, например, как след от подошвы башмака на песке, тем, что это осмысленный жест человека по отношению к окружающему миру. Это не эксперимент со шрифтами, как в случае с граффити, это стремление понять жизнь, задать какие-то вопросы. Тот момент, когда вместо обычной ­надписи «Здесь был Дима» появляется осознанный художественный жест, это и есть искусство.

Сейчас вы работаете над проектом «Заброшенная деревня» — рисуете странные объекты на стенах полуразрушенных деревенских домов…

Да, как раз недавно я вернулся из поездки в Мурманскую область, там много заброшенных деревень. Тема разрушения объектов, созданных руками человека, мне очень интересна, в ней можно найти много смыслов, подтекстов. Особенно если мы говорим об объектах исчезающей традиционной деревенской культуры. При помощи рисунков на старых, заброшенных, домах я вступаю в диалог со многими культурными кодами, пытаюсь раскрыть тематику смерти в ее универсальном ключе. Находятся люди, которые видят в моих работах то, чего не увидел я сам. Это значит, что подтекстов действительно немало. Так что работа над проектом продолжается, у меня нет конкретного срока, к которому я бы хотел его закончить, я нахожу все новые объекты, экспериментирую с материалами…

На фото: Проект «Пустой дом»

Для художников важно мнение и признание коллег, критиков, которые видят его работы в галерее, на биеннале. А ваши арт-объекты разбросаны по стране, чтобы их увидеть, надо ехать в заброшенную деревню…

Не нужно будет никуда ехать. Презентация моего проекта будет в виде выставки документальной фотографии и, возможно, с деревянными инсталляциями. Конечно, фотография не может полностью передать ощущение реальности, но мне этого и не нужно. Я фотографирую свои объекты в определенное время, с определенного ракурса, поэтому именно фотография становится окончательным итогом моей работы.

Где вас можно будет увидеть в ближайшее время?

Сейчас я вместе с Артемом Филатовым готовлюсь к персональной выставке в Москве в галерее Artwin. Она планируется этой зимой.

Создатель и руководитель уникального для нашей страны театра «Пиано», в котором играют глухие дети, в этом году удостоился российской национальной премии «Арлекин» в номинации «За великое служение детскому театру»

Российская национальная премия «Арлекин» этого года — далеко не первый приз в вашей жизни. А какой из них для вас самый ценный?

Конечно, «Арлекин». Он вместил в себя все, что я люблю, — и театр, и школу. Это и признание работы с детьми, и признание работы в театре, и признание работы с такими особыми детьми и особым театром. Номинация называлась «За великое служение детскому театру», но само понятие «детский театр» имеет две составляющие — театр для детей и театр детей. В нашем случае обе эти составляющие присутствуют — на сцене играют дети, и играем мы для детей. На мой взгляд, это более сложная форма организации театра, но профессионалы, присуждавшие премию, рассуждают другими категориями. Чаще всего они не работают непосредственно с детьми, а значит, педагогический аспект здесь присутствует в меньшей мере.

Наверное, с этой точки зрения они ваш театр вообще не рассматривают?

Они рассматривают театр как сложную профессиональную систему для производства спектаклей. «Арлекин» — это фестиваль детских профессиональных театров, ТЮЗов, оперных, драматических театров, которые работают для детей.

То есть вы соревновались с профессионалами. А кто был ваш ближайший конкурент?

Сергей Бызгу, великолепный актер театра имени Комиссаржевской. Он также работает с детьми, у него есть детский театр, и в спектакле всегда большое количество детей — человек восемьдесят. Потрясающе интересно!

Вы одновременно и режиссер, и педагог, но ведь это совершенно разные задачи. Для педагога, как я понимаю, главное — не успех спектакля, а то, как работа на сцене повлияет на детей…

Это вопрос баланса и приоритетов.

Тогда в какую сторону этот баланс перевешивает?

Для меня — однозначно в педагогическую. Я сразу отказался от постановочных амбиций, потому что очень непросто планировать постановку с детьми-актерами, у которых скачет настроение, самочувствие, которые болеют, подвержены влиянию…

Ну, как и взрослые актеры…

Но у взрослых актеров присутствует еще и чувство ответственности и профессионализм. У меня есть ряд принципов, которыми я руководствуюсь при работе с детьми. Надо прежде всего идти от ребенка, от его органики, и это самое главное. Для меня важно, чтобы зрители увидели на сцене естественных детей — свободных, искренних, доверяющих. Это невозможно специально искусственно подогнать под время выступления, это можно только долгое время выращивать с помощью театра, родителей, педагогов. Мы говорим о желании ребенка поделиться, рассказать нам что-то. Это же такое счастье, когда ребенок подходит и говорит: «Я хочу тебе рассказать такое!» Возможна и обратная история — когда к ребенку подходит взрослый и говорит: «Ну-ка, расскажи мне стишок». Он, может, и расскажет, а вот как сделать так, чтобы он сам захотел рассказать, да еще на сцене, да еще в рамках спектакля, да еще и в присутствии огромного количества зрителей.

Еще одно отличие профессиональных ТЮЗов и вашего театра — там детей изображают взрослые дяди и тети, и в этом все равно присутствует некая фальшь. Маленькие зрители театра «Пиано» ощущают искренность ваших актеров?

Я как раз к этому и стремлюсь, чтобы зрители, придя на наш спектакль или репетицию, вынесли ощущение правды отношений, чтобы именно это стало финальной нотой нашего спектакля.

Можно сказать, что этот приз облегчил вам жизнь как руководителю театра? Вам стало легче искать спонсоров, договариваться с людьми?

Нет, наверное. Да я, собственно, и не жду этого. Моя внутренняя душевная устойчивость строится не на внешних условиях, которые постоянно меняются. Для меня главная значимость этой премии в том, что я еще раз убедился в правильности выбранного пути.