19.04.2014 12:28:00Владимир Познер

    Разрешите воспользоваться журналистским приемом из вашего фильма «Их Италия»: своих героев вы просили назвать одно место и одно блюдо, которое характеризует страну. В вашей жизни сейчас три главных города — Париж, Нью-Йорк и Москва. Итак, главное место и блюдо Парижа для вас — это…

    Париж — это больше чем место, я бы рекомендовал просто по Парижу гулять. Есть очевидные вещи — остров Сите, собор Парижской Богоматери, Лувр, Левый берег, который сейчас самый дорогой и самый модный район города.

    А лично вас где можно застать в Париже?

    Ну, у меня там квартира, поэтому понятно где (смеется). Она находится в восьмом аррондисмане — так называются парижские административные районы, их всего двадцать. Я живу на авеню Марсо, а рядом с моим домом одно место — рыбный ресторан Marius et Janette, куда я люблю ходить. Вообще в смысле еды для меня Франция стоит на первом месте. Я люблю местные брасри — это заведения чуть выше классом, чем бистро, но ниже, чем рестораны. В каждом из них есть блюдо, которым оно славится…

    Что обязательно надо попробовать в Париже?

    Конечно, туристы идут в La Tour d’Argent на знаменитую утку, но сами французы туда не ходят. Париж вообще не славится едой, гастрономическая столица Франции — Лион. Там надо сходить в ресторан Поля Бокюза, на мой взгляд, величайшего шеф-повара XX века. Главное, что есть во французской еде — изысканная простота: вроде все внешне просто, но так приготовить — ой как не просто!

    Поскольку французскую кухню вы в буквальном смысле слова впитали с молоком матери, расскажите, как сразу определить, что вы попали в настоящее французское брасри — по каким-то мелочам, деталям?

    Это невозможно определить, если вы никогда не были в настоящем брасри, надо ехать во Францию и смотреть. Оформление не слишком роскошное, стулья довольно жесткие, не засидишься, еда простая, но вкусная, меню и винная карта относительно ограниченные. Здесь не будет вин за безумные деньги, не будет Haute cuisine, здесь будет обыкновенная вкусная еда.

    Директор нижегородского «Альянс Франсез», сам парижанин, как-то мне сказал: «Никогда не был на Лазурном берегу — там все очень дорого и одни русские». Парижане на самом деле такие снобы?

    Это как некоторые россияне говорят: «Я не смотрю телевизор», показывая, что они как бы выше этого. Но, по правде говоря, Лазурный берег действительно дорогой, туда приезжают люди с деньгами, но только в сезон — с мая до середины октября. Я бы тоже не стал там жить в это время — в Каннах на знаменитой Круазетт с утра до вечера первомайская демонстрация из туристов. Это не мое место. Но на Лазурном берегу есть маленькие приятные города, где совсем нет туристов, например Биот. А мое любимое место летнего отдыха — Биарриц на границе с Испанией: это Атлантический океан, большие волны, очень приветливые люди, очень вкусная еда.

    Ваш второй город — Нью-Йорк…

    Нью-Йорк отличается от Парижа, как… Ну как слон от газели. Париж изящен, нетороплив, созерцателен, а Нью-Йорк круглосуточно спешит, ему некогда. К Парижу относятся по-разному — кто-то любит, кто-то не очень, а Нью-Йорк — «полюсный» город, его либо обожают, либо ненавидят, от Нью-Йорка ты либо заряжаешься, твои батарейки переполняются энергией, либо выматываешься — зависит от того, как устроен конкретный человек.

    Вы обожаете?

    Я обожаю, это мой город, я бы мог спокойно там жить до конца своих дней — не в Америке, а именно в Нью-Йорке.

    А где вы там живете?

    У меня там сейчас нет квартиры, держать ее стало очень накладно — я мало там бывал, и пришлось с ней расстаться.

    А самый комфортный для вас район города?

    Я очень люблю Гринвич Виллидж, его западную часть, недалеко от Пятой авеню, между Вашингтонским сквером и 14-й улицей. Это не самый шикарный район, там обитает богема, студенчество.

    Париж, Нью-Йорк, Москва — такие разные города, но тем не менее все три для вас родные…

    Я же их не выбирал, это воля судьбы. Париж и Нью-Йорк — «гулятельные» города, там очень хорошо гулять. Москва не «гулятельный» город — мало зелени, очень широкие улицы, гул транспорта, здесь как-то не гуляется…

    

    А вы чувствуете, как меняетесь, переезжая из одного города в другой?

    Мне многие говорят, что когда я говорю по-французски или по-английски, я другой, чем когда я говорю по-русски, — другая жестикуляция, энергетика. Видимо, язык, когда он родной, а не выученный, накладывает отпечаток. Ничто так не отражает сущность народа, как его язык.

    Вы можете, сравнивая языки, объяснить, чем мы отличаемся от американцев?

    Скажем, есть в английском слово privacy — в русском языке его нет, а если нет такого слова, значит, и нет такого понятия. Как объяснить русскому, что такое privacy?

    Частная жизнь?

    Нет, это не частная жизнь. Privacy — это когда семилетний мальчик уходит к себе в комнату и говорит родителям, закрывая дверь: I want my privacy — это мое личное пространство, и туда никто не имеет права вторгаться. Это очень индивидуалистическая психология, а в России силен дух коллективизма.

    А наоборот — есть ли в русском языке слово, которое невозможно перевести на английский или французский?

    Например, слово «друг». Если вы по-русски представили человека своим другом, вы этим очень много сказали. Вы могли сказать «мой приятель», «мой коллега», «мой знакомый», но сказали именно «друг». А по-английски my friend ни к чему не обязывает. Когда я говорю американцам русскую пословицу, что с другом надо съесть пуд соли, они удивляются: как же близко надо знать человека, чтобы съесть с ним шестнадцать килограммов соли!

    А французский mon ami похож на русского друга?

    Mon ami — это, конечно, больше, чем mon collegue, но все-таки не русский друг.

    В ваших фильмах-путешествиях очень гармоничная пара ведущих: вы, такой серьезный, академичный, и Иван Ургант — ваша полная противоположность. Вы специально выбирали себе такого напарника?

    Я познакомился с ним, когда собирался снимать фильм «Одноэтажная Америка». Хотел сначала пригласить Леонида Парфенова, но он в то время был главным редактором русского Newsweek и на два месяца уехать в Америку не мог. Я предложил Николаю Фоменко, но он занимался гонками, у него были контракты. Тогда мне предложили Ивана, и я спросил: «А кто это?» Был 2005 год, никто его тогда не знал. Мы встретились, и он страшно мне понравился — умный, добрый, остроумный, интеллигентный. Я понял, что с ним легко будет работать, мы друг друга понимаем, мы вместе с ним открываем страну. Сколько бы ты ни жил в стране, ты знаешь ее поверхностно — общаешься с определенным кругом, ездишь в определенные места. А когда ты делаешь фильм, общаешься с людьми, с которыми никогда не общался, и ездишь в такие места, в которые никогда в жизни не поехал бы. Знаю ли я Америку? Теперь да. То же касается Франции и Италии.

    
        
            
            
            
        
    

    Какие стереотипы вы для себя сломали?

    Например, мы считаем итальянцев весельчаками с лучезарной улыбкой, а на самом деле они закрытые, с маской на лице, им важна только их семья в широком смысле этого слова. Их ведь веками завоевывали, они всегда без сопротивления сдавались и жили с победителями — улыбались, кланялись, но стоило им отвернуться — втыкали нож в спину. Или плевали в суп.

    Сейчас вы заканчиваете работу над фильмом об Англии. Что нового вы узнали об англичанах?

    Я только теперь понимаю, какие же они сложные, непонятные, почти как японцы. Нам кажется, что мы их понимаем, потому что они говорят по-английски, а на самом деле они совершенно другие. Вы не поверите, их главное чувство — смущение.

    А их легендарная неподвижная верхняя губа — это маска?

    Это тоже смущение. Если вы себя чувствуете естественно, то вам не стыдно заплакать. Образ немногословного англичанина, который никогда не плачет, — это все из области того, какими бы они хотели быть. И еще пропасть между классами, которую я не встречал нигде в Западной Европе. Беру я интервью у одного лорда, спрашиваю его: «Вас не смущает пропасть между вами и народом?» И он, не изменившись в лице, говорит: «Владимир, ну это же наши бульдоги: когда мы воюем, они воюют рядом с нами». И это нисколько не кажется ему странным.

    Все знают, что вы атеист. Тем не менее во время путешествий вы никогда не испытывали каких-то «неземных» ощущений, чего-то иррационального?

    Наверное, когда я первый раз попал на римский Форум. Был август, жара африканская, туристов нет, я ходил по Форуму один в тишине, лишь цикады звучали. И в какой-то момент меня буквально пронзило, что я — вот отсюда, здесь мои корни. Тут ходили Цезарь, Август, Тиберий, здесь рождались европейские законы, наши представления о мире. Можно сказать, в этом была какая-то мистика.

    А в Иерусалиме?

    (Смеется.) Я смеюсь, потому что вспомнил анекдот Фила Донахью. Двое молятся у Стены плача, потом один другого спрашивает: «О чем ты молился?» — «О том, чтобы наконец на эту землю пришел мир, чтобы евреи и арабы помирились». — «Ну и какое ощущение?» — «Ощущение, будто говорю со стеной».

    То есть в Иерусалиме внутри вас ничего…

    …не шелохнулось, абсолютно.

    Последний вопрос не очень веселый. В связи с последними политическими событиями некоторые заговорили о возвращении железного занавеса. Как вы считаете, не грозят ли нам времена, когда мы опять будем видеть мир только в «Клубе кинопутешественников»?

    Я считаю, что это нереально даже на долю процента. Нам другие страны, возможно, закроют въезд, хотя сомневаюсь в этом, но в том, что нас будут выпускать из страны — в этом у меня нет ни малейшего сомнения. Конечно, сейчас мы попали в очень неприятное положение, которое может стать хуже, но это ненадолго. Никакого железного занавеса не будет — даю голову на отсечение, а я очень дорожу своей головой.

    Беседовал Сергей Костенко.

    Фото: Евгения Грачева.

    Bellissimo благодарит Нину Звереву за помощь в организации интервью.